Правда, про навар он не забыл — тридцать процентов. Да еще пронаблюдал меня некий мускулистый бритоголовый юноша с татуировками, внезапно вышедший из соседнего помещения, должного быть спальней. Затем Владиславский, с пожиманиями руки да пожеланиями дальнейших успехов, вывел меня за дверь. Вся плодотворная операция заняла минут двадцать.
Я вернулся домой и стал хорошо жить даже без всемогущего сцеволина. Жилось мне хорошо и даже весело с полчаса. Да вдруг позвонил Владиславский и намекнул, что деньги он все-таки не просто так мне вручил. В общем, из намеков я понял, что сделался он завзятым педиком. В то время, когда я получал высшее образование, был Антон таковым разве что внутри, в желаниях и помыслах, проявляя свою вредную антинародную суть лишь в невнимании к девушкам. А как ослаб нажим властей на любителей однополой любви, так этот молодой человек столь поголубел, что аж синим стал. А голубым нынче хорошо и карьеру, и капитал делать — они друг дружке помогают, во всех инстанциях свои люди. Владиславский мне по телефону не только о своих чувствах говорил, но и пообещал ряд крупных неприятностей, если я не проникнусь ответным чувством. Мол, напишет он мне любовные письма, а копии моим дружкам, подружкам и даже издательствам. Этот поганец ведь знал всех моих друзей и недрузей. Я как представил их скалящиеся физиономиии, ухмылочки и язвительные слова: "как — уже? да не волнуйся ты, один раз — не пидораз", то взбесился куда больше, чем в предыдущие разы. Невроз мой дополнился необычной яростью, и я понял, что педиков, посягающих на меня, ненавижу несравненно сильнее, чем пакостников вроде Гасан-Мамедова или отставных стахановцев вроде Сухорукова.
Я, конечно же, укололся. И мигом свалился в какой-то люк, сделался вихрем и вылетел в форточку. Город уже свернулся в трубу, будто бумажный. Далекие точки стали близкими, петропавловская игла чуть не наколола меня, как бабочку. Все нагло колыхалось и беспардонно сновало. Крыши домов то наплывали на меня, то удалялись. Наконец я разобрался с планировкой местности и выискал… строительный кран рядом с высотным зданием на Московском проспекте. Этот кран таинственно манил меня, как дерьмо муху. Я заметил громоздкую фигуру в кабине и наплыл на нее. Несколько минут пейзаж отчаянно рябил перед глазами, и новое тело давало о себе знать неприятными ощущениями. Пока привык к нему, казалось оно похожим на большой пиджак с чужого плеча и узкие брюки с чужой задницы.
Наконец рябь улеглась — так и есть, сижу в кабине крана, а город уже развернулся из трубочки обратно в плоскость и зажегся огоньками. Поорудовал рычагами — надо же, чего я умею! — и без особого шума вывернул стрелу вплотную к крыше интересующего меня дома. Там голубела подмазанная светом занавеска мужеложца. Задача была предельно ясной, вектор уничтожения уткнулся в мягкоголосого педерахнутого Антона.
А потом начались альпинизм со скалолазанием. Несмотря на то, что я к высоте обыкновенно отношусь с почтительным ужасом, стал по трапу еще выше взбираться. Потом двинулся приставными шагами по косым перекладинам стрелы навстречу крыше, наблюдая за бездной без особого уважения. И вот соскок с высоты в пару метров на кровлю, почти без грохота. В рюкзаке нашелся моток веревки и термос, привязанный к ее концу. Я почему-то был уверен, что в емкости — сжиженный газ. Сейчас кислота как раз разъедает затычку и очень скоро через образовавшуюся щель пойдет испаряться незаметная, но опасная кака, которая неотразимо подействует на дыхательный центр мозга. Ясно у кого.
Все идет по плану, — не я его продумывал, но я его знаю, — веревка разматывается. Далее крепится морским узлом на вентиляционной трубке, один конец (опорный) вместе с прицепленным термосом бросается вниз с крыши, другой (страховочный) обвивается дружественной змеей вокруг моей талии. И вот я шагаю вниз по стене. Зависнув над голубым окном, заглядываю вначале башмаками, потом, развернувшись, проницательными глазами. Владиславский, как и полагается, балдеет: мурлычет ему из динамиков заморский сладкоголосый педик, дым не «Беломора», а «Мора» прет в открытую форточку. Пора, мой друг, пора, покоя попа просит… опорный конец с термосом проталкивается в форточку, после чего она закрывается до лучших времен.
Я же потянулся вверх, прочь от гиблого места. Добрался, не особо замучившись, до крыши. А там подпрыгнул, чтобы вскарабкаться на стрелу крана — она должна была опять послужить партизанской тропой — и внезапно полегчал. Понесло мою легкость с крыши вверх, в серединную точку города, опять скрутившегося вокруг меня и закрывшего небо. Пока я воспарял, то все время съеживался, как приколотый шарик, и, приблизившись к размерам точки, исчез…
Возник снова уже на своем лежаке. С полной уверенностью, что милиция не предвидела неожиданного хода со стороны смертоносца и не смогла уберечь Владиславского.
В полночь заявился следователь Илья Фалалеев.
— Владиславский? — начал партию я.
— Ты удивительно догадлив, — голос, напоминающий о гудении трансформатора, не предвещал ничего хорошего. Мне при всей расслабухе стало не по себе. А старший лейтенант еще посмотрел пронзительным взглядом снайпера. — Почему так, Лямин? Когда тебе хорошо, другим плохо.
— Я же вас предупреждал. Чего вы сплоховали?
— Мы не сплоховали. Просто ты парнишка пошустрее, чем кажешься поначалу.
— Опять я?!
— Думал, проведешь нас своей игрой? Наигрался. На баллоне, который отравил насмерть Владиславского, — отпечатки твоих пальцев! Скажешь, что ты случайно проходил мимо его квартиры и кто-то дал тебе подержать термос? Все, мат тебе. Сейчас ты поедешь со мной и во всем признаешься.
— Но…
— Никаких «но». Только «да», — красиво выразился Фалалеев. — Я гарантирую тебе, что ты сознаешься. Тем более, ты же переживаешь. Убил сгоряча, а теперь жалко.
— Эту жалость будут из меня, как пыль из коврика выбивать. Мои же товарищи по камере ради вашего благосклонного взгляда. И я под конец орать стану на каждом углу, как люблю и обожаю убийства. Но, Фалалеев, вы же казались другим, умным, честным, совсем не соковыжимателем. Нельзя вам, ВАМ, на основании одной улики так прихватывать меня. Подумаешь, мои отпечатки. Где их только нет? Значит, где я их оставил, можно спокойно людей убивать, все равно мне виноватым быть?
Илья заморгал белесыми своими зенками, и стало непонятно, весело ему или горестно.
— Осталась у тебя только одна зацепка, великовозрастный мальчуган Боря. Ты лучше вспомни, где еще мог повстречаться с этим баллоном. Время на воспоминания найдется. А теперь поехали — вот ордер на арест.
