— А ты как же? — с набитым ртом спросил Малхира.
— Не хочу. Я ела.
Я и в самом деле ела. Вчера. Или позавчера… Пока они подкреплялись, я все больше позволяла уедать себя сомнениям.
— Может, стоит переждать до света?
— Не стоит, — отрезал Тальви. Даже когда он отвечал мне, то избегал на меня смотреть.
— Верно, — поддержал господина Малхира. — Вернутся они, чует мое сердце. А в болото за нами вряд ли сунутся. Или вообще решат, что мы утонули.
Я вздохнула.
— Ладно, тогда давайте готовиться…
По моим указаниям, он срубил своим тесаком два молодых деревца — нам на шесты для опоры, а еще одно, с развилкой, мы приспособили на костыль для Тальви. Потом взяли две мои сумки и распределили, что кому нести. Малхира вызвался взять побольше. Я не возражала, оставив себе только свою обычную котомку с обычным же содержимым. О том, чтоб нагружать Тальви, не могло быть и речи, он и сам это понимал. Лошадей предстояло бросить. Жалко, конечно, но лучше потерять лошадей, чем жизнь, хотя рыцарские кодексы, возможно, гласят иначе. Я не очень переживала, поскольку в жизни у меня никогда не бывало подолгу ничего своего, в том числе лошадей. Что чувствовал Тальви, потерявший Серого, не знаю. Впрочем, у него было о чем сожалеть поболее, чем о застреленном коне.
Потом взяли мы шесты, забросив сумки за спины, и двинулись сквозь камыши. Зрелище, представшее нам, было столь тоскливым, безнадежным и безрадостным, что все поневоле остановились. Малхира пробормотал:
— Ну, во имя Отца, и Сына, и Святого Духа… И мы ступили в жидкую грязь.
Не знаю, кто такой смелый или такой умный (или наоборот) первым рискнул сунуться в Катрейские топи, издревле считавшиеся непроходимыми, и притом не погибнуть, а обнаружить там нечто вроде невидимого подземного, точнее, подгрязевого хребта, гребень которого проходил примерно на локоть под поверхностью болота. История и полицейские анналы империи имени его не сохранили. Меня-то привели на все готовое, привели и провели по этому хребту и показали все надлежащие приметы, отличающие стежку — где травка такая особая растет, где деревце искривленное (правда, неискривленных в Катрее нет, поэтому надобно уметь отличить нужное), где островок виднеется в трясине. Потому что шириной эта тропка едва ли не в два шага, местами к тому же и с провалами, и, если оступиться, ничуть не лучше это будет, чем и впрямь оступиться с горного хребта. Может, даже хуже.
Шли мы в таком порядке — впереди я, потом Тальви, а Малхира замыкал. Я пробовала дорогу шестом, внимательно вглядываясь в окружавшую меня угрюмую местность. Поистине трудно представить себе картину, более способную привести дух человеческий в уныние, чем Катрейские топи, а уныние, как учили меня когда-то, после гордыни является тягчайшим из смертным грехов. Не знаю, как насчет гордыни, а глядя окрест, в это можно было поверить. Огромное бурое пространство с черными или ядовито-зелеными бочагами, мшистыми кочками и редкими деревцами, похожими на умирающих от голода калек, — до черных елей было еще куда как далеко. Но я бы многое отдала, чтобы нынче это зрелище подольше оставалось у меня перед глазами. Потому что едва мы удалились в глубь болота, как месяц, будь он проклят, предатель, исчез. Будь я одна, я бы даже возблагодарила судьбу, потому что давно выучилась не уповать на луну и звезды, а так было бы легче оторваться от погони, если таковая имелась. Но я была не одна. Ладно, как-нибудь… а они пусть держатся за мной.
И я не стала останавливаться из-за темноты, лишь строго запретила себе мысли вроде: «Хорошо еще, что дождя нет», ибо по опыту жизни известно, что стоит так подумать, и дождь непременно польет как из ведра.
Хотя я уже ходила здесь прежде, но никогда так не уставала. Мышцы ни с того ни с сего принялись ныть, колени и руки дрожали, пот заливал глаза, и волосы липли ко лбу. Чавканье сапог по грязи выводило из себя настолько, что хотелось все бросить и разреветься. Но когда я оглянулась на Тальви — как ни было темно, я поняла, что мои страдания — это мелочь по сравнению с тем, что испытывает он, и почему он до сих пор не свалился — загадка неразрешимая. Не важно. Все равно скоро свалится.
Я подождала, пока он доползет до меня, подцепила его руку, свободную от костыля, и, буркнув: «Держись», подперла его плечом. У него хватило здравого смысла принять мою помощь, а может, не хватило сил ее отвергнуть. Поэтому никаких красивых и глупых жестов вроде «Брось меня и спасайся» не последовало.
И мы побрели вперед, как пара немощных старичков. По боеспособности мы сейчас и впрямь от них не отличались, пусть и были вооружены. Жидкая грязь под ногами тускло блестела, а в низинах копился плотный молочный туман. Тальви так тяжко навалился на меня, что временами казалось — он теряет сознание. Но все еще как-то передвигал ноги.
Никогда не прощу себе того, что случилось дальше. Если бы я не так устала… Если бы я не волокла на себе Тальви… Впрочем, что тут гадать. Что было, то было, но до сих пор при этом воспоминании меня охватывает тоска.
Наверное, я слышала позади крик. Но, одуревши, решила, что мне мерещится, будто я его слышу, и, лишь когда он повторился (не знаю, в который раз), я повернулась — такое было ощущение, что шейные позвонки у меня из ржавого железа, — и не увидела ничего. Понимаете?
Ничего и никого.
Я выпустила Тальви — он сразу упал — и, перескочив через него, побежала назад, или мне представлялось, что я бегу, убеждаю себя, что прошло еще не так много времени, что он не мог далеко уклониться от тропы, что я вытащу его с помощью шеста или «кошки», которая вот же, в сумке… что я непременно его найду.
Я нашла — не его, а то место, где его засосало. Круги еще расходились по трясине, но над ними уже ничего не было видно, даже руки, протянутой за помощью. И слишком далеко — ни шестом не дотянуться, ни «кошку» добросить. А если б даже и добросила… Известно, что такое — провалиться в трясину в Катрее.
Мы столько странствовали вместе, но все это было летом, по большей части днем, откуда мне было знать, что Малхира не видит в темноте? А скорее всего, он просто заснул на ходу. Иначе он не мог бы настолько уклониться и вдобавок так отстать от нас с Тальви — ведь мы двигались очень медленно. Заснул и пришел в себя только тогда, когда ледяная жижа уже подбиралась к сердцу и пошевелиться более было невозможно.
Все равно это не оправдание. Он же звал меня, ждал, что я приду на помощь, а я опоздала.
Из всех, кто погиб в последние дни в этой бессмысленной авантюре, Малхиру мне было жалко сильнее всех, и его смерть была самой страшной. Даже гибель от осколка пушечного ядра и та, наверное, не так ужасна. Но у меня не было сил, чтобы заплакать. Все слезы выкипели на лесной тропе, над трупами убитых мною грабителей. Они тоже ни в чем не были виноваты. Как Дайре. Как Эгир. Как застреленный священник со святыми дарами…
