Тела двух людей исчезли за секунду до того, как граната попала в «призрак». В это мгновение Максим уже парил в безупречно голубом океане, дном которого была трясина неощутимости. В струях его энергии медленно вращался золотой невесомый слиток, лишь отдаленно напоминавший женскую фигуру. Потом все окончательно утратило форму. Уже не было Макса, не было Ирины. Вместе они обрели легкость, и вместе канули в темноту.
* * *
Вспышки света, скорость которого не превышала скорости полета птиц… Тела, только что отформованные из протоплазмы… Пограничные состояния между бодрствованием и сном… В жидких зеркалах, которыми были залиты глазницы, проступали зыбкие пейзажи и лица…
Ни одно из сновидений нельзя было назвать искушением. Две загнанные в угол твари были смертельно больны и реанимированы без всякого желания жить. Первое, что Макс ощутил после пробуждения, это собственное ничтожество.
Он был не из тех, кто мог бы выбрать что-нибудь иное.
* * *
Он остался во льдах Януса, словно существо, умершее в янтаре. Беглец все еще чувствовал себя живым, снился себе таким, плыл в иллюзорном потоке секунд там, где ничего не напоминало о времени. Этот сон принадлежал только ему, и, значит, для всего остального мира беглец перестал существовать. Единственный двуногий, знавший к нему дорогу, был убит, а другие союзники были безнадежны.
В исчезнувшем секторе Календаря продолжали обитать призраки. Игра теней была столь же безобидной, сколь и бессмысленной. Она обозначала возможности, еще не воспринятые материей. Изредка тени осаждали странника, занесенного течениями сновидений в их бесплотные ареалы. Избавиться от них было так же легко, как поддаться им. И то, и другое приводило лишь к новым иллюзиям – приятным или не очень. Мало кто догадывался о том, что сам сделал выбор. Как всегда, все зависело от тайных желаний спящего…
Календарь герцога оставался искаженным и незавершенным. Лабиринт был подвержен случайным влияниям. Искажения вносили неопределенность и хаос в существование его обитателей. Иногда это приводило к непредсказуемым последствиям. Те, кого герцог хотел видеть мертвыми, оставались живыми, и наоборот. Огромная вселенская рулетка вращалась, подчиняясь неизвестному закону, и никто еще не добрался до ее механизма, хотя герцог с маниакальной настойчивостью стремился к этой цели.
Продолжалась игра без правил, в которой не могло быть победителей. Убийства не прекращались в любом из сновидений. Везде было достигнуто совершенное господство несовершенного зверя. Люди тщетно разевали рты в вакууме своих междоусобиц. Кричали в клетках своего ожесточения. Царапали друг друга краями своей злобы. Страдали в саванах, сотканных из пустоты. Спаривались под мучительными прессами отчуждения. Отражались в кривых зеркалах своих уродств. Бились в припадках своей невыразимости. Давили друг друга вагонами своего безумия. В ужасе шарахались от мертвых. И спешили к смерти в кошмаре ничего не выражающих улыбок.
Максим Голиков открывает глаза и видит над собой побеленный потолок, в углах которого подрагивает паутина. Его взгляд перемещается ниже, на стены, выкрашенные в веселенький голубой цвет.
Вдоль стен стоят семь казенных пружинных кроватей, на которых спят люди, закутанные в белые саваны: четыре музыканта группы, игравшей «гранж», свихнувшийся писатель и заводской сторож, вырезавший всю свою семью. Между кроватями торчат ободранные тумбочки и стулья. Вся мебель старая и лишена каких-либо индивидуальных черт.
Макс понимает, что это больница, несмотря на отсутствие специфического больничного запаха. Даже несмотря на решетки… Стены такие толстые, что решетки не позволяют дотянуться до грязных немытых окон. Сквозь стекла падает замутненный солнечный свет… Макс с ужасом вспоминает, что ему давно ничего не снится. После обязательного вечернего укола он проваливается в яму, из которой нет выхода.
Снаружи раннее утро, и лучи солнца пронизывают дрожащие листья деревьев. Этот свет – как беззвучная песня его тоски…
Макс опускает ноги и обнаруживает, что возле кровати стоят его кроссовки «найк» без шнурков. Он чувствует себя пока еще слишком нормальным, чтобы удавиться, но неизвестно, что будет после завершения курса лечения. Он открывает тумбочку и улыбается. В ней нет ни вилок, ни ножей, ни стаканов.
Он встает и на всякий случай дергает дверь палаты, хотя прекрасно знает, что дверь заперта, «Ах вы, суки…» – весело шепчет он и приближается к окну. До обхода еще далеко. Еще так много секунд пройдет, прежде чем появятся самодовольные жестокие животные со скользкими взглядами и волосатыми руками. Целое море секунд, в котором можно захлебнуться…
Он видит деревья старинного парка и часть какого-то строения, огороженного забором из проволочной сетки. И парк, и здания когда-то были собственностью одного человека. После национализации роскошному имению на краю города нашли другое применение.
Макс чувствует себя отвратительно. Он догадывается, что не вполне нормален, но и те, снаружи, ничуть не менее больны. Все поражены слепотой и загипнотизированы близостью смерти. Мир покрыт толстым слоем коросты и искажен точно так же, как прекрасный летний пейзаж за грязным окном.
Фокусируя взгляд на стекле, можно увидеть следы, оставленные мухами и дождями. Если смотреть вдаль, эти следы становятся преградой для света, а человек попадает в ловушку восприятия. Особенно, если начинает присматриваться к фигуре, появившейся за сеткой.
Женщина вышла из соседнего здания и стоит, вцепившись в проволоку побелевшими пальцами. Она – символ невыразимого отчаяния и безысходности.
Мимо скользят редкие прохожие. Она не пропускает ни одного и у каждого просит сигарету. Они делают отрицательные жесты и невольно ускоряют шаг. Боятся ее взгляда. В нем – осуждение и безумная насмешка.
В поведении женщины чувствуется непоколебимое, звериное терпение. Она будет стоять у забора до тех пор, пока животные с волосатыми руками не уведут ее в палату.
На лице у женщины виден длинный шрам, протянувшийся от виска до скулы. В ее красоте есть что-то отвратительное.. Это Ирина Савелова. Макс узнает ее, и ему становится очень, очень плохо.
– Дайте ей сигарету, скоты! – шепчет он в абсолютной тишине.
– Кто-нибудь, дайте ей сигарету…
Апрель – август 1996 г.
Перевод В. Топорова.
Из стихотворения Т.С. Элиота «Ист Коукер» (пер. А. Сергеева).
