— Когда он проснется, тогда приходи, — встряхнув головой и будто опомнившись, сказала Елова. — Должен сам отдать крови, по доброй воле — тогда крепка будет ворожба. А теперь ступай. Он еще долго проспит.
Милава посмотрела на брата, стараясь разглядеть во тьме избушки его лицо. Видно, Елова опоила его чем-то, раз он не проснулся ни от песни берегини, ни от родного голоса сестры.
— Ступай, ступай, — ворчливо торопила Елова. Милава послушно встала и пошла из избушки.
У порога она обернулась.
— Послушай… — проговорила Милава, стараясь разглядеть Елову в полутьме избушки, но ей виделось возле очага что-то темное, похожее не на человека, а на большую нахохлившуюся птицу. — Может, я и поймаю ее… А она потом… не убежит? Обратно не сумеет превратиться?
— Не знаешь, как у змеиного народа говорят? — ответила изнутри ведунья. И вдруг зашипела, ели-вая все слова в одно, но Милава поняла. — Сбросиш-шь кожу — обратно не влезеш-ш-шь.
По-прежнему прижимая к себе рубашку берегини, Милава пошла прочь. И мысли ее были заняты не берегиней, и даже не Брезем, а самой Еловой. Она словно впервые увидела эту женщину, которую все боятся, но сама Милава ее больше не боялась. Вспоминая сухощавую фигуру ведуньи, ее тонкие руки и растрепавшуюся седую косу, она с удивлением вспомнила вдруг, что Елова не так уж и стара — ей ведь тридцать пять лет, не больше. Вон, тетке Исправе тридцать семь, а она зимой восьмую дочку родила, сама здоровая, румяная. А коса Еловы седа, как инеистая ветка, кожа темна и морщиниста, а края зрачков кажутся размытыми, словно обтаявшими, как бывает у очень старых людей. Кто много знает, тот быстро старится. Лес дал Елове знание и власть, но Лес выпил из нее молодость и силу. Милаве вдруг стало жаль ведунью. Двадцать пять лет назад Лес выбрал ее, оторвал от человеческого родства, как теперь пытался оторвать Брезя. Тогда был засушливый год, и голодный Лес требовал жертвы…
Елова тоже думала о ней. Глупая девушка не поняла самого главного. Чтобы жить с человеком, берегиня должна получить человеческую душу. Одна душа загорается от другой, как огонь от огня, но иной раз, чтобы зажечь огонь на новом месте, со старого приходится сгрести все пылающие угли до последнего. Ведунья ответила на вопросы, как это сделать, а уж Милава, любящая брата до помрачения рассудка, пусть сама отвечает за последствия.
Вернувшись домой на белой заре, Милава снова легла, радуясь, что никто не заметил ее ухода. Она хотела только полежать, чтобы не удивлять родных ранним пробуждением, но сама не учуяла, как заснула. И сны ее были легки, светлы, как лунный свет, и не оставили никакого следа в памяти.
Когда Милава проснулась, было уже совсем светло. Не открыв еще глаз, она тут же вскинула руки и стала шарить пальцами в волосах. Так и есть — с другой стороны головы, за левым ухом, она нащупала еще два тоненьких, клейких, едва распустившихся березовых листочка. И теперь их появление не напугало, а обрадовало Милаву. Они подсказали ей, что она на правильной дороге, что она понимает Лес, а Лес понимает ее.
Прежде чем встать, Милава постаралась спрятать новые листочки меж волос и быстро оглянулась в сторону лавки, где спала Спорина — не видела ли сестра? Но Спорины на месте не было. Изба была пуста. Милава перевела взгляд на отволоченное окошко, на солнечные лучи, лежащие на полу избы, и ахнула: она проспала чуть ли не до полудня. Почему же ее не разбудили давным-давно?
В сенях кто-то поскребся, потом дверь приоткрылась, и в избу заглянула белесая лохматая голова Востреца.
— Ты здесь! — с удивлением и облегчением воскликнул он, увидев Милаву. — Лиха же ты спать!
— Я и сама не знаю… — со стыдом начала было оправдываться Милава, и вдруг все пережитое ночью ярко вспыхнуло в ее памяти. Словно подброшенная, она резко села на лавке и посмотрела на Востреца широко раскрытыми глазами.
— Я ведь ходила! — шепотом выдохнула она. — Я услышала!
— Да ну!
Вострец сел на край лавки, и по его лицу было видно, что он и сам мало верил в смысл и успех всей затеи. Косясь на дверь, торопливым шепотом Милава передала ему события прошедшей ночи и свою беседу с Еловой. Вострец слушал и жадно впитывал каждое ее слово, как сухая земля долгожданный дождь.
— А-а! Лягушка трехголовая! — протянул он, осмысливая услышанное, когда Милава закончила. — И смелая же ты! — добавил он с восхищением — он не ждал от сестры такого, — и даже с некоторой завистью.
— Да какое там смелая! — отмахнулась Милава от незаслуженной похвалы. — Я со страху себя не помнила, овечьим хвостом всю дорогу дрожала! А уж как Ырку заслышала…
Милаву передернуло от этого воспоминания, словно на спину плеснули холодной водой. Вострец завистливо вздохнул — мечтая о подобных чудесах, он и не помнил ни о каком страхе.
— А что же меня не разбудил никто? — спросила Милава.
— А я-то думал, что вместо тебя Спорина пошла да сгинула, — ответил Вострец.
— Спорина! — изумленно повторила Милава и снова оглянулась на пустую лавку сестры. — Она-то здесь при чем?
— Вот так — спать до полудня! — Вострец усмехнулся. — Все на свете проспишь. Ее ж нигде сыскать не могут! Уж все займище обыскали, весь лес обкричали. Как в воду!
Светлая Белезень и правда знала, где искать Спорину. В нескольких верстах ниже по течению к молодой гибкой иве был привязан легкий осиновый челнок, помнящий девушку из рода Вешничей и парня с оленьими рогами в вышивке рубахи. На красной заре Здоровец вошел во двор своего отца, ведя за руку девушку без ленты на голове. В другой руке она держала маленький узелок, то и дело поправляла выбившиеся волосы, падающие на глаза. Не так она думала войти в дом жениха — невыкупленной, неотпущенной, получившей благословение только Дуба и Светлой Белезени. Путь назад ей отрезан, а как ее примут здесь?
Здоровец поднялся с ней на крыльцо, а там взял на руки и перенес через порог. Домашние духи не слышали, как чужая женщина ступила на их обиталище, она сразу появится в доме, словно родится в нем и будет своей. Все домочадцы Закрома бросили утренние дела и молча встали каждый на своем месте. Все уже понимали, что произошло.
Закром, еще с мокрой, клоками торчащей после умывания бородой, вышел вперед, обтирая лицо рукавом рубахи.
— Отец! Мать! Родичи мои и чуры! — заговорил Здоровец, кланяясь во все стороны. Голос его был тверд, а лицо угрюмо и решительно. — Я привел себе жену, которую мне дала Мать Макошь. Примите ее в дом!
Они поклонились вдвоем и застыли, ожидая ответа. Закром помолчал.
— Род не отпустил ее? — спросил он наконец у сына. — Ты взял жену без ведома ее родичей?
— Род ее не может сдержать слова! А сама она согласна. Мы были обручены по обычаю, перед богами и предками на нас нет вины!
