— Вижу, что не в радость я ему. Не нужна, — ответила она, с трудом выталкивая слова, потому что было стыдно и, потому что брала досада — зачем он принуждает её рассказывать о том, о чём даже думать горько?
— Не нужна и не в радость — не одно и то же, — спокойно сказал Глава. — Как ему тебе радоваться, если он себя обузой чувствует, калекой? Думаешь, просто такое в душу впустить? Он слабость выказывать не привык. А ты вокруг кошкой вьёшься. Но то ведь не дитя балованное — мужик, вой. Ты же, то ложку каши к губам поднести пытаешься, то напиться подать. Спасибо, что в пеленки не кутаешь.
Клёна сидела с глазами полными слёз.
— Он тебе пожаловался, да? — спросила она. — Об этом ты с ним говорил?
Отчим хмыкнул:
— Жаловаться обережники не умеют. А у меня других забот полон рот, чтобы ещё дела ваши сердечные обсуждать. С этим сами разбирайтесь.
Падчерица сидела с алыми, как брусника, щеками.
— Спрашивал я о Сером, о плене, о побеге, о Маре, — пояснил Глава.
Последние его слова больно ранили девушку. Фебр чуть жив был, а к нему с расспросами. И тут же она осадила сама себя — не ради пустого любопытства ведь допытывались.
— Что же мне делать теперь? — спросила падчерица.
— Ничего, — ответил невозмутимо Клесх. — Ничего не делать. Не кудахчи вокруг него. Он не цыпленок, да и ты не наседка. Дай парню в силу войти. Зачем тебе мужик немощный?
Клёна потупилась и глухо пробормотала:
— Не пойду больше туда…
— Вот же дуры вы — девки, Хранители прости! — сказал Глава в сердцах. — Разве я велел не ходить? Ходи, сколько вздумается. Только заботами не одолевай его. Пусть сам и ложку держит, и на ноги вставать сызнова учится. Упадёт — поднимется. Не в первый раз.
Девушка вздохнула и пересела на лавку к отчиму. Отчего‑то вдруг захотелось стать снова ребёнком. И, словно ища защиты, Клёна уткнулась носом в мужское плечо и закрыла глаза. Вцепилась в Клесха обеими руками, прижалась всем телом. Он обнял. И в этих объятиях ей было уютно и спокойно.
* * *
Лесана склонилась над телегой, в которой лежал Тамир.
— Ну, как он? — спросил, подошедший Кресень.
Девушка пожала плечами. Колдун спал. Тонкие серебристые жилы бледно мерцали у него под кожей, руки были холодны, черты лица сделались резкими, как у старика, а седина в темных волосах блестела гуще, чем прежде.
— Не знаю, что с ним, — честно ответила обережница и повернулась к спутнику.
Кресень в простой рубахе с небогатой вышивкой по вороту, в видавших виды холщовых штанах, невзрачной свите и мятой шапке казался Лесане незнакомым чужином. Ещё десяток таких же «чужинов» ехал в обозе. Из‑за непривычной одёжи и шапок, скрывающих короткостриженые волосы, девушка с трудом узнавала обережников, с коими была знакома ещё со времен учебы в крепости.
По счастью, самой девушки это лицедейство не коснулось. Ей снова рядиться в женские рубахи не пришлось и она единственная изо всех была одета ратоборцем. Остальные обережники облачились, кто в дорогие рубахи и свиты купцов, кто в льняную пестрядь простого люда. Со стороны поглядеть — обоз, как обоз. Едет народ, кто торговать, кто с оказией к родне, кто на отход или в город на мены. И ведет их всех девка — вой.
А между тем…
Чет — славутской ратоборец — разоделся в добротную свиту, даже гривну нацепил и ходил теперь важный, в шапке набекрень, иногда отвешивая подзатыльники парням — дружинникам, лучшие из коих ехали нынче вместе с Осенёнными. Обережники посмеивались в нарочно для странствия отпущенные бороды. Купец из Чета вышел видный — статный, самодовольный и заносчивый.
Лесане тоже было смешно, уж кого — кого а славутского воя она никогда прежде не подозревала в столь лихом лицедействе.
Хлад — суйлешский колдун, раздобывший, ему одному ведомо где, богато расшитую голошейку — едва держался, чтобы не хохотать от души, когда Чет начинал камлаться над кем‑нибудь из, как он их называл, «холуев».
Да уж, ехали весело. Если б не Тамир. Из‑за него Лесане было не до смеха. Из‑за него и из‑за сбежавшего Люта.
Чего уж душой кривить, не за ради травли волколака псами отправил Клесх обережников по городам и весям. Лесана объезжала сторожевые тройки, наказывая, чтобы собирались к отъезду: искали одёжу простую, но сношенную, отбирали ребят посмышленее из посадских, да укрепляли города, которые предстояло покинуть. Благо, облавы, устроенные при помощи Люта, дали хоть недолгое затишье, вынудили нечисть залечь по норам, подарили роздых и людям, и обережникам.
Глава решил оголить сторожевые тройки, отозвать воев в крепость. Теперь некому водить обозы между городами и весями. Ратоборцы их покинули, оставив заботы о насущном на целителей и колдунов. На обозы разбивались невеликие и шли каждый своим ходом.
Лесана вела десяток, но знала, что ныне со всех городов потянутся в Цитадель телеги, будто бы с простым людом, а на деле с ряжеными обережниками. И до последнего не будут знать ни волки, ни кровососы, что собирает крепость под свою руку воев. Будь хоть сто глаз у чащи, не разберут Ходящие — Охотники перед ними или простые путники.
Если бы ещё к этому всему Лесана не упустила Люта… Он, конечно, о намерениях Крепости — ни сном ни духом, но и без того рассказать мог много. Как же сглупила она!
Девушка укрыла меховым одеялом зябнувшего колдуна и вернулась во главу торгового поезда.
— Ну, поехали что ли? — недовольно сказал из своего возка Чет и добавил: — Платишь вам, платишь, так еле тащитесь.
Хлад не удержался и прыснул, за что получил немедленный подзатыльник от «купца».
Весело им. И вправду весело. Мужики и парни забавлялись, как малые дети. Лесана сперва угрюмо хохлилась, не понимая этой их беззаботности. Ну, право слово, как на Навий Велик день, когда мужики и бабы по городам и селам рядятся в потешные одежи и вместе с молодежью пугают друг дружку, стучатся по домам, требуя от хозяев откупаться угощением. Считается, чем страшнее нарядишься, чем сильнее шумишь, тем лучше отпугиваешь злобную нечисть.
Говорят, праздник сей задолго до Ходящих появился. Лесана и сама его любила. А уж как они с подружками разрисовывали лица и руки сажей, как растрёпывали волосы, вплетая в них ветки и солому, как рядились в вывернутые мехом наружу тулупы, опоясывались мочалом! Но, то ведь когда было? Сейчас уж всё выстудило в ней. И от чистого сердца обережница полагала, что так же выстужено людское в других Осенённых. А теперь смотрела, как дурачатся ратоборцы, и диву давалась. Битые ведь жизнью мужики!
Потом лишь поняла с опозданием: никто из них не знает, вернётся ли обратно живым, погибнет сам или похоронит товарища. И это предчувствие возможной близкой гибели заставляло каждого острее чуять жизнь, радоваться хоть чему‑то. Да и как часто удается Осенённым видеться? А ведь многие из этих мужчин прежде вместе учились и взрослели. Потому‑то нынче для них отрада побыть простыми людьми, пускай и ряжеными, но людьми. Примерить на себя жизнь, которая прошла мимо. Вот и камлался Чет и поддавались его придури одинаково, что молодые парни, что зрелые мужики. Потеха!
