— И то и другое, девка, это — свадьба, — и он рассмеялся беззлобно.
Лесана нахохлилась. Вечно вот так. Обхохочет ее и дела нет.
— Ты кому мстить-то собралась, цветочек нежный? — спросил крефф. — Уж не мне ли?
Она надулась и уставилась вперед — на раскисшую весеннюю дорогу, на слякоть, чавкающую под лошадиными копытами.
— Ну и то спасибо, — от души поблагодарил мужчина и задумчиво произнес: — Отомстить и наказать, значит…
Он помолчал, а потом сказал:
— Знать, сильно тебя кто-то обидел. Ну, гляди. Чтобы отомстить — надо человека самого главного в жизни лишить. Силу явить. Такую, с какой справиться нельзя. А чтобы научить, нужно дождаться, когда он от потери своей на стену полезет. И вернуть, как было. Но так, чтобы помнил — в любой миг обратно все отнять можешь. Страх и сомнение — лучшие наставники.
Она кивнула. Клесх не допытывался более, кто ее обидел. Лесана — вой. И обидчиков своих наказывать должна только сама. Девка она была беззлобная, но ежели что в голову втемяшит — супротив поворотить силу недюжинную надо. И терпение. Того и другого у Клесха было хоть и не с запасом, но как-то управлялся. Правду сказать, иной раз и он не знал, как поступить и что сказать. Потому что, как ни гонял наставник выученицу, как ни трудил, девку в ней истребить было нельзя. Хотя, по чести говоря, он и не пытался, тут либо само отстанет, либо огнем не выжжешь. Оттого крефф лишь наблюдал и не вмешивался. Однако же молчаливое попустительство не мешало ему посмеиваться над послушницей, которая даже в портах и с мечом умудрялась оставаться обычной девкой.
Вот, взять случай, который, года два назад приключился, по весне.
Устали они тогда смертельно. Снег только-только сошел, дорога раскисла, а им — обоз провожать. Умаялись, пока купцов до Кухыновки довели. Будто Встрешник дорогу перешел. То подпруга у лошади лопнет, то ось у телеги треснет или увязнет она. За весь невеликий путь больше стояли по стремена в грязи, чем ехали.
Да еще головной обоза — мужик суетливый да скользкий попался. Все блажил, что еще одной ночи в лесу его товар не переживет, дескать соль отсыреет, напирал на убытки, материл сопутников, ругался, требовал оборачиваться быстрее, а потом и вовсе принялся стенать, что всюду простой да урон. Намекать взялся, чтобы ратоборцы плату скостили — мол, не по его вине задержки. Нудел и жаловался. Всю душу вымотал.
Лесане он надоел смертельно. В душе она завидовала Клесху, который ехал в хвосте всего обоза и был избавлен от излияний прижимистого барышника. Наконец, и выученице прискучило слушать однообразные стенания. Все это время она ехала, не глядя на докучливого купца. А тут, вдруг, повернулась.
Мужик в этот момент запальчиво говоривший:
— Тык вот ты мне, девка, скажи, за что я вам такие деньги плачу, коли не по моей вине дорога затянулась, а из-за распутицы, ты мне скажи, почто…
Окончание речи застряло у купца в горле. Потому что выученица Цитадели посмотрела на него. И вроде не было в тяжелом взгляде синих глазищ ни гнева, ни злобы, ни недовольства, да только слова повисли у говорливого торговца на кончике языка и он едва ими не подавился. Осекся, словно под дых получил, и более за весь путь не проронил ни слова.
В общем, сто раз ратники Хранителей поблагодарили, когда время пришло с обозниками этими расставаться. Три дня и ехали всего, а казалось, будто полжизни. Еще и, как назло, что ни ночь, то упырь какой-нибудь вдоль всего торгового поезда скитается. Словом, допекли. И холодно, и сыро, и медленно, и Ходящие под стать — нудные, тошные да смердящие.
По чести говоря, когда плату приняли — от счастья души не чаяли. Тронулись дальше — налегке. И — чудо право слово! — погода наладилась, дорога подсохла и что ни ночь — тишина и благодать, хоть бы волколак какой к кругу выполз — нет, тихо.
Еще через пару деньков, Лесана поутру глаза продрала, а в лесу — солнышко, птицы заливаются, красота такая, что аж дух захватывает! Вроде и зелени еще нет — таяльник стоит, а тепло, как в конце весны. Девушка оделась, взяла котелок и пошла к ручью. Шла и радовалась — ни обоза, ни крикливого нудного купца, благодать!
Только за деревья шагнула и от восхищения даже ахнула. Кругом, куда ни глянь, на проталинах подснежники! От такой красоты захватило дух! И как-то позабыла послушница о том, что девичьего в ней давно не осталось: волосы короткие, одета по-мужицки, говорит мало, жилистая, рослая, груди и той почти не видать под верхницей-то. Обо всем забыла.
В душе разом вскипело все девичье, что только могла пробудить весна. Лесана опустилась на колени и осторожно трогала жесткими пальцами нежные венчики, клонящиеся к холодной земле. Бывает же чудо такое!
И так она забылась, любовно поглаживая белые лепестки, что не услышала, как сквозь кусты ломится кто-то большой, сильный.
Отощавший медведь — с выступающими под свалявшейся шерстью ребрами, ободранный и какой-то бесприютный — сам, поди, испугался, когда посередь бора нарвался на человека. Лесана знала — не тронь лесного хозяина и он обойдет стороной. Но, разомлев от нежной красоты первоцветов и утратив за глупыми бабскими восторгами последний ум, она забыла обо всем, что знала и чему учили. Увидела здорового зверя, вспомнила первого своего оборотня, а про то, что ныне утро и Ходящие спят, забыла вовсе…
Завизжала так, что птицы смолкли, а медведь обиженно заревел и поднялся на задние лапы. Тут уж знатная воительница не оплошала — так несчастному зверю Даром промеж ушей вдарила, что он рухнул, будто все кости разом переломились.
На вопли, рев и треск кустов прибежал Клесх. В одном сапоге. Оглядел поляну: цветы, девку, медвежью тушу — лицо ладонями потер и спросил:
— Что ж ты, окаянная, орешь так, будто мужика голого встретила и ссильничать на радостях собралась!
— Дак он поднялся, — виновато ответила девушка.
— Вона что, — с напускным пониманием протянул крефф, — а зевала ты так, словно тут погост поднялся среди бела дня. Ну, чего смотришь? Шкури теперь.
Обдирая огромную тушу посреди поляны первоцветов Лесана на чем свет стоит костерила и себя, и свою любовь к подснежникам, и Клесха, и медведя. А наставник потом целую седмицу ее поддевал, спрашивая, не ошибся ли он, увидев в ней ратоборца, не надо ли ее отдать на вечное вразумление лекарям?
Поэтому, когда они остановились на отдых в Елашире, Клесх, у которого слово редко расходилось с делом, всучил выученицу тамошнему целителю со словами: «Она у меня травы полюбила. Погоняй ее по припаркам да кореньям. Пусть ум потрудит. А то он ей частенько отказывать стал».
Как же велико было Лесанино удивление, когда к исходу второй седмицы (выученица тогда затвердила едва не пять целительских свитков), крефф протянул ей крохотное зеркальце в берестяной оправе. Послушница взяла безделушку, как нечто незнакомое — покрутила, увидела выжженный на бересте подснежник — искусный, будто настоящий. Залилась жгучей краской и вскинула глаза на Клесха. А тот со вздохом ответил на немой вопрос, застывший в синих глазах:
