— Не люблю кому бы то ни было причинять боль, но надо же вас как-то вытащить. Откуда вы вошли в эту клетку? В каком месте деревья сомкнулись?
— Вон в том, — указал Жильбер. — Я хорошо помню: я ведь, как только понял, что деться мне некуда, сразу отвернулся, чтобы только не видеть похотливую ведьму, и тогда уставился на дерево с раздвоенным стволом.
Я посмотрел в ту сторону, куда указывал Жильбер. Стволы были искривлены так, словно являли собой мужское и женское тела, слившиеся в любовном экстазе. Подул ветер, и я явственно увидел их движения. И как это Жильбер не углядел?
А так, что Жильбер — чистая душа, а я — старый распутник. А уж фрукты, растущие на этом дереве, мне и вообще представились воплощением чувственности — сдвоенные набухшие шары, немного удлиненные — так просто было увидеть в них анатомические детали человеческого тела... кожица у фруктов была такая нежная, такая мягкая, ее так хотелось погладить. Я тряхнул головой. Вот уж распутник, так распутник!
— Вы, надеюсь, не ели эти фрукты? — опасливо спросил я.
— Я пробовал сорвать один, — ответил Жильбер, — но только я протянул руку, как фрукт отскочил, и теперь до него не дотянуться.
— Кокетничает, — пробормотал я. Я ведь знал, что деревья тоже обладают сексуальностью. — Ладно. Если дверь с другой стороны, дайте-ка я погляжу, как она закрывается.
И я отправился к другому краю клетки. На ее крыше ветки густо поросли листвой. Я самым внимательным образом осмотрел углы. И конечно, нашел то, что искал. К угловому стволу дерева почти вплотную примыкала лиана толщиной с само дерево. Лиана выпустила множество отростков, и они скрепили ее со стволом. Отростки были крепкие на вид. Я растерянно смотрел на них.
— Терпеть не могу причинять боль живому существу...
— Не надо! — быстро вмешался Фриссон. — Я подожду. Я с радостью подожду, я готов ждать хоть тысячу дней, лишь бы только она пришла и попросила, чтобы я развлек ее!
— Как ты можешь! — вскричал Жильбер. — Неужели ты готов сам броситься в объятия греха, лживый ты человек!
— Я — поэт, — напыщенно заявил Фриссон. — Ты говоришь о каком-то грехе, но стоит мне только представить это великолепное создание, как всякие слова теряют значение.
— Но эти слова много значат для меня! — Жильбер бросился ко мне, вцепился в лианы, яростно сотряс их. Была бы у него воля, он бы сейчас мог сдвинуть с места тонн пять. Жильбер, кстати говоря, кое-чего добился — лианы запищали.
— Прекрати! — крикнул я. — Им же больно!
— Какая тут боль, когда речь идет о целомудрии! — взревел Жильбер. — Да и вообще, что такое боль какого-то растения? Ответь, ради Бога!
— Именно ради Бога я тебе и отвечу! — заорал я. — Я-то думал, ты христианин!
Жильбер окаменел и уставился на меня.
— Он самый и есть!
— В таком случае скажи, разве в перечне заповедей у тебя не значится милосердие? Разве не столь же важно не причинять вреда живым существам, как и отказаться от секса?
— Нет, — ответил Жильбер, — потому что секс... — он произнес это слово и вздрогнул, — секс — одно из средств, благодаря которым мы причиняем друг другу боль и страдаем сами. Лишить женщину девственности — это значит причинить ей очень сильную боль, это значит — похитить ее драгоценное сокровище, разбить ее сердце. Поэтому испытывает боль и мужчина, вступая в связь против воли, хотя и не догадывается об этом. Даже связь с женщиной, которая уже не девственница, все равно приносит ей боль, и мужчина, ранее бывший в связи с женщиной, всякий раз испытывает боль. Это происходит независимо от того, понимают они это или нет. Это же значит, что тобой пользуются, тебя эксплуатируют!
Я был просто потрясен таким болезненным отношением к сексу. Вот если бы только я мог высказать горячее несогласие с Жильбером...
Увы, не мог. Не мог, если хотел остаться честным с самим собой. То, о чем он сказал, казалось мне правдой и так напоминало мой собственный жизненный опыт. Конечно, подобное отношение отдавало болезненностью — но, вероятно, болезненной была только эксплуатация?
— У всего есть свои пределы, — возразил я. — В определенных обстоятельствах секс может быть поистине чудесен.
— Ну да, если мужчина и женщина любят друг друга и состоят в браке!
— Любовь ни при чем, — произнес у меня за спиной гортанный, мелодичный голос. — Главное — чувствовать желание.
Вот так. Я назвал этот голос «мелодичным», но это было то же самое, как если бы я назвал шампанское прокисшим виноградным соком. Голос был веселый, приподнятый, а главное — возбуждающий. Все мое тело отозвалось на звук этого голоса, и голова у меня закружилась.
В общем, еще прежде, чем я обернулся, я принял твердое решение не поддаваться. Я твердил себе, что это всего-навсего женщина, которой хотелось получить от меня как можно больше и отдать как можно меньше. Лелея таким образом свое мужское достоинство, я медленно обернулся и сказал:
— Нимфа Тимея, я пола...
Но не смог закончить фразы. Слышанные мною описания оказались не только недостоверными — нет, они были безнадежно далеки от объективности. Она была еще красивее, еще чувственнее, еще привлекательнее, чем о ней говорили. Ведь ни Жильбер, ни Фриссон ни словом не обмолвились о ее лице — а я еще несколько секунд не мог от него оторвать глаз. Ее лицо, имевшее форму сердечка, обрамляли блестящие черные волосы, ниспадавшие на плечи. Огромные, искристые глаза цвета терновых ягод прикрывали длинные пушистые ресницы. Тонкие брови изогнулись правильными дугами. Очаровательно вздернутый носик, казалось, так и просил, чтобы его поцеловали. Губы у Тимеи широкие, пухлые, тускло-алые. Глядя на них, хотелось ощутить их вкус. Платье на нимфе было под цвет ее кожи — очень короткое и с широким вырезом, но волосы скрывали от взоров то, что открывало платье. Лишь мучительно влекущая ложбинка меж грудей обещала такие восторги, о каких любой мужчина мог только мечтать. О, как сладко было глядеть, как натягивалось на ее груди платье... Фриссон был прав — действительно хотелось протянуть руку и коснуться нимфы.
Но я выдержал искушение и сосредоточил внимание на лице Тимеи. Губы, похожие на зрелые ягоды, разъединились и выдохнули:
— Подойди же, благородный чужестранец! Разве ты не хочешь провести со мной время, войти в мою обитель и отведать моих прелестей?
Поверьте мне, я ощутил великое искушение. Искушение? Да я с трудом заставил себя не тронуться с места. Я здорово струхнул, но все же сумел пробудить в себе застарелую убежденность: чего бы эта дамочка ни добивалась, вряд ли все это предназначалось исключительно ради моего блага. Анжелика! Спаси меня!
И потом, для чего еще нужна истинная любовь!
