Боудеррия слабо улыбнулась, закашлялась, кровь хлынула изо рта. Ноги ее подогнулись, она рухнула на колени, я подхватил ее и уложил на спину.
— Ну вот и… — проговорила она слабо, кровь некрасиво хлынула изо рта, — и все…
— Размечталась, — ответил я сварливо, — я еще на тебе поезжу!.. И землю вспашу до самого моря!.. Лежи спокойно…
Она вскрикнула, когда я безжалостно потянул на себя стальную стрелу. Наконечник не пожелал выходить, я быстро и безжалостно продвинул его дальше, и так видно, что навылет, быстро перевернул ее на бок, обломил оперение, ухватил со спины скользкое от крови жало и безжалостно рванул на себя.
Боудеррия вскрикнула, дернулась, но другая моя рука прижимает ей лоб, я снова уложил на спину.
Она что-то прошептала сквозь зубы.
— Да, — ответил я, — ты права: такой я гад, грубый и жестокий… Молчи-молчи, я и так знаю, куда меня посылаешь и что обещаешь…
Я срезал ремни, удерживающие пластинки кожаных доспехов, одна грудь залита кровью, в ней ужасающая дыра, вторая часто вздымается, словно в ужасе, что и ее ждет такое же.
Я опустил вторую ладонь на раненую грудь, холодок чувствуется, но и то благодаря возросшей чувствительности, зато Боудеррия вскоре перестала стонать, на бледных щеках проступил слабый румянец.
— Колдовство? — прошептала она слабо, почти по-женски. — Я чувствую себя намного лучше.
Я покачал головой.
— Нет.
— А что?
— Ты не поверишь, — ответил я честно. — Правду говоря, сам не очень-то верю, было бы слишком лестно, а у нас принято хвастаться, какие мы все говно… Но у церкви свои мерки для греха и святости. Не буду с ними спорить, пока… пока это в мою пользу.
Она с трудом сдвинула мою ладонь со своей пышной груди. Кровавая рана уже почти затянулась, во всей красе цветет безобразный бугристый шрам в виде сизо-багровых валиков. В середке еще не успело затянуться, валики идут вздутыми лучами, повторяя наконечник арбалетной стрелы.
— Это даже красиво, — сказал я бодро. — А как живот? Даже не чувствуешь?
В ее глазах отразился ужас.
— Что живот… Я обезображена…
— Ты же воин, — ободрил я. — Амазонки так и вовсе эти вторичные половые срезали, чтобы не мешались в бою. На животе, уверен, никакой дыры.
В ее светло-голубых глазах блеснула влага, я виновато вздохнул, видя, как там начали собираться озера чистейших слез.
— Это так ужасно…
— Разве ты ходишь с обнаженной грудью? — спросил я. — Или ходишь где-то тайком?.. Но перед жадными мужскими взглядами? Нет? Тогда чего, не понял?.. Все хорошо, ты жива. А шрамы только украшают… ага, ну, в смысле, да. Если ты воин.
Она слабо покачала головой.
— Это ужасно. Лучше умереть…
Я подумал, предложил буднично:
— Вообще-то могу попытаться убрать. Если, конечно, хочешь избавиться от так украшающих боевых шрамов.
Ее глаза широко распахнулись, но пара слез все же сорвались, прорвав запруду, и побежали по впалым щекам, оставляя блестящие мокрые дорожки.
— Это… шутка?
— Я мог бы попытаться, — сказал я, — но мне надо доверие пациента. Желательно, полное.
Она сказала с мольбой:
— Сэр Ричард! Делайте со мной, что хотите!.. Только сделайте этот ужасный шрам хотя бы не таким заметным!
Я опустил ладонь на ее правую грудь, другой взялся за левую, на беспомощный взгляд Боудеррии ответил молча, что для полноты ощущений и сравнения необходим здоровый образец. По ее щекам начал расползаться несвойственный ей жаркий румянец, веки вздрогнули и опустились.
В моих пальцах тоже странное жжение, а в теле пошла вверх-вниз горячая кровь, ну да, это же лечение так действует, а ты что подумал, ну и что, если обычно не так, а в этот раз именно так…
Никогда не думал, что мои пальцы и ладони такие чувствительные, смотрю в ее почему-то смущенное лицо, а сам чувствую каждый нюанс и каждое движение кожи, буквально вижу, как толстые грубые рубцы медленно опускаются под плотно прижимающей их ладонью, медленно растворяются, исчезают, рассасываются…
Наконец рубцы перестали ощущаться ладонями, но я держал эти трепетные чаши, закрепляя результат, чтобы не было отката, отдачи, пусть иммунитет закрепится, да и чтоб воспалений не было, мало ли какие бактерии попали в кровь с арбалетной стрелой…
Боудеррия прошептала, не поднимая век:
— Не получилось?
— Да как тебе сказать, — сказал я медленно и неохотно убрал ладони. Разогретые моим жаром ее груди колыхнулись и замерли в ожидании, глядя вверх острыми красными сосками, затвердевшими, как речная галька. — Посмотри, не бойся. Я же смотрю… и тебе можно.
Она открывала глаза медленно, со страхом, но когда взгляд скользнул на грудь, непонимание длилось одно мгновение, затем лицо осветилось такой чистой радостью, словно у ребенка, что вместо порки получил конфетку.
— Даже шрама… нет?
— Как видишь, — сказал я гордо. — Кожа чистая, нежная, белая, не видавшая солнца. Ни шрама, ни царапин, ни следов зубов.
Она с минуту смотрела все еще ошалело, потом приподнялась, огляделась.
— Где мои доспехи? Сэр Ричард, отвернитесь!..
Я сказал в благородном возмущении:
— Боудеррия, я же сейчас лекарь, а кто нас стесняется?.. Перед лекарями вообще раздеваются донага…
— Ага, щас, — сказала она мстительно.
Я отвернулся, слушал, как собирает верхнюю часть кожаных доспехов и торопливо соединяет ремешками. Когда разрешила повернуться, левая половинка кожаного панциря сидит, как влитая, но правая, и без того пробитая стальной арбалетной стрелой, оттопыривается, потеряв ремешки. Сверху хорошо видна чистая белая грудь, не целованная солнцем, нежная, как у ребенка.
— Ну вот, — сказал я с энтузиазмом. — Лучше придумать трудно! Хорошо сидит.
Она посмотрела с подозрением на лице.
— Да?
— Точно, — с жаром подтвердил я. — Еще бы и вторую так же… В смысле, оттопырить.
Она наморщила нос.
— Сэр Ричард, вы же отныне герцог!
— Прости, — сказал я, — герцог — да, должен. И обязан. А еще ему надлежит. Ладно, продолжу герцоговинить. Ты все-таки вперед не лезь!
— Не хочется напоминать, — заявила она ядовито, — если бы не полезла, вашу светлость уже вороны бы клевали! Или местные жуки.
— Это еще бабка надвое сказала, — заявил я. — Может быть, пауки. А теперь вот ты клюешь. Живот не болит?
Она потрогала в том месте, куда стальной клинок проник на ширину ладони.
— Нет. Спасибо, сэр Ричард! Надеюсь, за это умение вас не слишком сильно будут тыкать вилами в аду. Чем-то очень уж вы угодили дьяволу, раз наделил вас таким даром.
