— Ныряй, — невозмутимо сообщил Эйнор, начиная смывать с волос синеватую пенную шапку.
— Да пожалуйста, — Гарав лениво сполз со ступеней, перевернулся и ловко ушёл на дно, где и разлёгся, пуская пузыри.
— Подумаешь, — сказал Фередир, когда Гараы вынырнул через минуту с лишним, держа в руке мыло. — Я могу вдвое больше под водой быть. Дай мыло…
…Эйнору пришлось вытаскивать раскисших оруженосцев из бассейна силой. Мальчишки никуда не хотели идти, еле разлепляли глаза и откровенно ныли: Гарав погромче и с претензией, Фередир потише и за компанию.
Эльфы как–то незаметно унесли кожаную поддоспешную одежду и даже нижние рубашки и штаны (Гарав обнаружил, что утащили и его трусы — здорово обветшавшие) и оставили свою — узкие серые штаны, лёгкие туфли, тонкие нижние рубашки — тоже серые — и чёрные с золотом верхние туники со вшитыми поясами. Всё было абсолютно впору, хотя — как эльфы этого добились, осталось непонятным.
Комната, в которой поместили кардоланцев, оказалась — Гарав захлопал глазами — в сущности верандой. Посередине — круглый стол с двумя полукруглыми скамьями, на нём — кувшин с высоким узким горлом, три стеклянных бокала (почти невидимых, настолько тонким и прозрачным было стекло!), прикрытое тканью блюдо… Вещи лежали аккуратно на одной из четырёх кроватей–лавок, три остальных были застланы постелями.
— А на траве снаружи они не могли нам постелить?! — почти оскорблённо сказал Фередир.
— Если бы ты был эльфом — они бы так и сделали, — серьёзно сказал Эйнор, подходя к каменным перилам между колонн. Гарав тоже подошёл, встал рядом с ним.
Ночь была тёплой и тихой. С веранды был виден тёмный лес — или парк? — и начинающаяся тропинка, смутно блестевшая в темноте. Подальше — через чёрную листву — мигали несколько огоньков, слышались два голоса, то ли певших, то ли говоривших; россыпь огоньков виднелась и слева, где, наверное, и было основное здание — то, которое Гарав видел из–за реки.
— Ты что, Волчонок? — тихо спросил Эйнор.
— Ничего, — вздохнул Гарав. — Можно мы ляжем спать?
— Конечно, если не хотите есть, — улыбнулся, не поворачиваясь, Эйнор — он глядел на смутные громады гор, нависшие над Раздолом.
Фередир уже лёг и успел уснуть! Но Гарав не особо удивился — когда он уселся на выбранное ложе и, расстегнув пояс, потянул через голову тунику, то понял, что остатки сил, было появившиеся при виде странного места ночлега, просто вытекают, как вода через сито. Только теперь мальчишка понял, как чудовищно он устал за последние два месяца. Непредставимо устал, так не устают люди. Он был чистый (впервые за те же два месяца по–настоящему чистый). Он был без оружия и доспехов (и это ощущение оказалось не очень приятным, но тело отдыхало и благодарно подвывало). Он был в безопасности (вообще забытое ощущение).
И где–то тут была Мэлет…
…Когда Эйнор, вздохнув тихо, обернулся наконец — то сперва поднял брови, а потом по его губам поехала улыбка.
Его младший оруженосец спал полусидя, уронив на колени руку со снятой туфлей. Вторую снять он, видимо, не смог.
Эйнор покачал головой, подошёл к мальчишке, легко закинул его на постель (Гарав пискнул — в точности как взятый за шкирку волчонок) и, стащив вторую туфлю, с ворчанием закинул одеялом. Размер мальчишки под лёгкой тёплой шерстью минимизировался до предела — доблестный оруженосец свернулся в клубок.
Эйнор проверил Фередира — у стойкого и закалённого ветерана хватило сил раздеться и самому залезть под одеяло, торчала только макушка.
«Безопасность», — понял рыцарь. И, чувствуя, как стремительно валится в бархатную ласковую ткань сна, стал поспешно раздеваться сам. Стоя, потому что понял: он уснёт, как только сядет.
Неподалёку под звёздами звучала лютня…
Глава 32,
в которой Гарав счастлив. А потом его допрашивают, но он всё равно счастлив.
Гарав проснулся, как часто бывало, первым. И какое–то время изумлённо смотрел на солнечный луч, золотым весёлым пятном лежащий на камне потолка. Где–то слышались смех, журчала вода и шумела листва.
Где я?
Сколько я спал?
Потом он вспомнил про Раздол и сел, откидывая одеяло.
Первое, что он ощутил — было идущее от каменного пола тепло. Второе — сильнейший голод.
Первое, что он увидел — была их одежда, вычищенная и аккуратно сложенная рядом с прочими вещами. Второе — то, что друзья ещё спят.
А уж третье — стол, на котором стояли так и не съеденные вчера продукты.
Гарав подсел к столу. Веранду насквозь продувал ветерок, но он был лёгкий и тёплый. Мальчишка налил себе золотистого вина, откинул ткань с блюда — там оказались не фрукты, как он опасался, а нарезанная пластами копчёная ветчина и свежий, ничуть не подчерствевший хлеб. Урча, Гарав вцепился сразу в ломоть хлеба и кусок ветчины, почти одновременно запивая полупрожёванное вином — лёгким, холодным, с запахом каких–то цветов…
…Он уже почти наелся, когда почувствовал чей–то взгляд и одновременно услышал негромкий звонкий смех.
— Мэлет! — выдохнул–выкрикнул мальчишка, вскакивая и оборачиваясь…
…Да, это была она. Эльфийка — похожая на какую–то стремительную птицу в чёрном с золотом узко приталенном платье, босиком — стояла в дверном проёме. Она всё ещё улыбалась — только улыбка стала немного растерянно — когда мальчишка, буквально подлетев к ней, подхватил на руки и вскинул девчонку перед собой. Мэлет, охнув, невольно обхватила Гарава за шею, смущённая и сломленная таким непосредственным напором.
Признаться, Гарав тоже смутился тому, что сделал — порывисто, не подумав. Но переделывать — значило стать смешным. И он продолжал держать Мэлет на руках. А она не разнимала своих рук на его шее. И с изумлением смотрела в лицо мальчика–человека — виденного несколько часов и полюбившегося навсегда (она это знала, как только может знать эльфийка!). Нет, Гарав не изменился — внешне. Но как раз для эльфийки не составляло труда увидеть — как «видит» опытный кузнец «сердце» металла — что внутри мальчик вырос и повзрослел. Словно пальцами на коже, эльфийка в ошеломлении и жалости «касалась» шрамов, оставленных болью, страхом, тоской, сомнением, одиночеством, обидой… Но как для настоящей женщины шрамы на теле и лице мужчины — не уродство, а повод для гордости воином и защитником — так и эльфийка понимала: душа мальчишки не сломалась и не исказилась — лишь окрепла и возмужала. Грудь мальчика резко, толчками, вздымалась и опускалась — и куда–то в бедро Мэлет упруго и смешно стучало быстрое неутомимое сердце человека.
Мэлет засмеялась и крепче сжала руки. И это было сладостное и незнакомое чувство — отбросить прочь разум, как плащ, размышления и сомнения — как скомканные исписанные листы… Как уже было в последние недели, когда она, пугая подруг, вдруг начинала не по своей воле грезить наяву — и касалась Гарва, когда ему было плохо. Неделю назад она чуть–чуть не потеряла себя, когда отдала Гараву, которым овладело что–то непредставимо жуткое и сильное, часть своего фэа. Глорфиндэйл не мог понять, что с дочерью. А она молчала. И была счастлива тем, что мальчик спасся… а что он, наверное, и не подозревал о её помощи… ну что ж, пусть. Это было не важно.
