И Найробус, не закончив повеления, яростно сверкнул глазами.
Глаза всех присутствующих обратились к нему — наконец-то, потому что до этого мгновения все не спускали глаз с джиннов. И тут-то все заметили, что никакого рубина на тюрбане Найробуса нет. Найробус сорвал тюрбан с головы и принялся лихорадочно шарить в складках ткани.
— Мой рубин! Он исчез! Где он? Как же так?
Химена и Мэт обернулись и уставились на Каллио. А маленький воришка разглядывал драгоценный алый камень.
Посмотрев сквозь него на солнце, он ухмыльнулся Мэту:
— Просто диву даешься — чего только не вытворишь, пока другие глазеют на какую-нибудь диковинку!
— Это точно, — еле слышно проговорил Рамон, Мэт продолжал читать стихи.
— Камень мой! — вскричал Найробус и бросился к Каллио.
Но маленький воришка со всех ног кинулся к джинне, крича на ходу:
— Возьми, принцесса! Это тебе подарочек к свадьбе — если, конечно, ты замуж собралась!
— Благодарю тебя, Ловкая Рука! — Лакшми склонилась к Каллио и приняла камень из его рук за секунду до того, как на него обрушился Найробус. Каллио испуганно завопил, Рамон бросился на выручку, а Найробус упал на землю, превратившись в беспомощный комок.
Лакшми, улыбаясь, обернулась к Ранудину и взвесила камень на ладони.
— Не должен ли ты теперь исполнять все мои желания, о принц!
— Принцесса, — хрипло вымолвил Ранудин, — не сомневайся, я готов выполнить любые твои желания!
Мэт завершил песнопение и шепнул родителям:
— Думаю, ему не придется этим заниматься.
— А я думаю, что и вопроса такого не возникнет, — возразила ему мать.
— Иди же ко мне, — возгласила Лакшми, — и я узнаю, правдивы ли твои заверения. — С этими словами она шагнула в объятия принца, обвила руками его шею, а он склонил голову, и губы их слились в поцелуе. Не отрываясь друг от друга, они закружились на месте, соединяясь в бешеном смерче, но как раз перед тем, как исчезнуть окончательно, Лакшми обернулась и сказала:
— Благодарю тебя, чародей. Я вновь в долгу перед тобой.
И тут черты ее лица затуманились пыльной дымкой и растворились в смерче. Торнадо подпрыгнул над землей и, взлетев в небо, умчался к югу, в пустыню.
— Средиземноморское побережье всегда считалось лучшим местом для проведения медового месяца, — вздохнула Химена.
— Интересно, а свадьбы у джиннов бывают? Это вопрос, — задумчиво протянул Рамон. А Мэт обернулся к Каллио:
— А я-то думал, что ты не слишком умелый вор!
— Это потому, что меня всегда ловили, — пожал плечами Каллио. — Надо же мне было хоть раз в жизни спереть что-то стоящее.
Сэр Ги шагнул к Найробусу и взял колдуна за плечо:
— Не упорствуйте, доктор. Ваша магия вам теперь не поможет.
— Не прикасайтесь ко мне! — вскричал Найробус и, отбросив руку Черного Рыцаря, отскочил назад. — Не поможет? Да что вы в этом понимаете, невежественные глупцы! Слушайте же песнь проклятия!
И он запел по-арабски, а Тафа вдруг скорчился от боли. Его командиры сгрудились около своего махди, но тут же сами закричали от боли и начали хвататься за животы.
Найробус стал увеличиваться в размерах, голос его звучал ниже, громче, в нем появилась вибрация, и мало-помалу он перешел на язык Меровенса. А Химена запела по-испански.
«Гарроты тонкая струна... распевал Найробус. — Ты мне помочь сейчас должна!»
Голос Химены стал похож на воронье карканье — казалось, исчезли гласные звуки, и слова строятся только из Согласных.
«Сомкнись на шее у колдуньи... — прокричал Найробус. — Пусть все вокруг меня...»
Но тут послышался еще чей-то голос — точнее, боевой клич, и все увидели, как вверх по склону горы мчится седой рыцарь в проржавевших доспехах, верхом на стареющей клячонке. На скаку он становился все выше и выше и, сравнявшись ростом с Найробусом, рыцарь приставил к груди колдуна острие перевязанного веревкой копья. Найробус яростно завопил, сжал огромный кулак и, размахнувшись, ударил старого идальго, но его кулак, обратившись в камень, отскочил от шлема рыцаря, а копье пронзило грудь Найробуса. Ударил гром, и все заволокло туманом, а когда туман развеялся, то и рыцарь, и колдун исчезли — о том, что они действительно существовали, напоминали только обугленные камни.
— Но я думала, что он — всего лишь вымысел! — с широко открытыми глазами воскликнула Химена.
— Он — воплощение духа, который присутствует всегда, во всех мирах, любовь моя, — сказал Рамон и обнял жену. — И особенно здесь, в этом мире.
— Но... вот был ли и Найробус тоже всего лишь духом?
Как же он обрадовался, когда на этот вопрос ему никто не ответил.
О да, конечно, Тафа пришел в священный трепет при виде того, что его «святой отшельник» оказался мерзким некромантом. Конечно, его наверняка оскорбило осознание того, что его использовали, эксплуатировали, но... но все же он не мог вот так просто сдаться и потерять уважение своих воинов.
— Мои люди тоже гибли и проливали кровь, король Ринальдо, — сказал он. — Я не могу допустить, чтобы гибель моих воинов пропала зря, не могу вернуться домой без трофеев.
— Но ведь земли, которые вы захватили, по праву вам не принадлежали, — мягко возразил Ринальдо. — И если сейчас я их не верну себе, это сделает кто-нибудь из моих потомков.
Он не стал говорить о том, что ценой этого возвращения снова станут кровь и смерть. Тафа сердито смотрел на Ринальдо. Ему жутко не хотелось, чтобы возраст и жизненный опыт собеседника возобладали.
Они сидели под навесом вместе с Мэтом, Алисандой и сэром Ги. Навес стоял в чистом поле, и по обе стороны от него застыли в ожидании войска: с одной стороны — меровенсская армия, с другой — мавританская. Все пятеро восседали на стульях в форме песочных часов, а стулья стояли на мавританском ковре. Перед высокими особами стоял низкий арабский столик, уставленный крошечными чашечками с отменным арабским кофе и кубками с бургундским вином. Тафа был приятно удивлен тем, что Мэт без колебаний отдал предпочтение кофе.
— Однако не откажете же вы нам в праве на провинцию, которую пятьсот лет удерживали наши прадеды! — воскликнул Тафа.
— О нет, мой господин, у меня и в мыслях не было изгонять мавров за Гибралтар! — спокойно ответил Ринальдо. — Но вот те земли, которые завоеваны лично вами, принадлежат моим подданным. Разве вашу честь полководца можно положить на одни весы с нищетой и обездоленностью бездомных?
— А о моих людях кто подумает? А кто подумает о тех ибирийцах, которые обратились в Ислам? Ведь должен же я защитить их или нет?
— И сколько же таких? — поинтересовался Ринальдо.
— Я велел писцам вести записи, — отвечал Тафа. — Записи точны. Четыре тысячи триста пятьдесят семь ваших подданных избрали истинную веру!
