Затравленное животное не бежит со всех ног, когда хищника еще не видно, но экономит силы для решительного броска. Вот так и Вилл. Он неспешно побежал по коридору, а когда где-то за спиной распахнулась дверь, ускользнул в ближайшую комнату.
И не комнату, собственно, а неясного назначения зал со слишком, как и везде здесь, высоким потолком и красного дерева стенными панелями, на которых были искусно вырезаны некие нимфы в греческих шлемах. В зале имелась еще одна дверь, но по проверке там оказалась лишь маленькая кухонька. А топот бегущих по коридору ног становился все громче.
Вилл распахнул окно и выбрался на карниз.
Карниз был узенький. Ветер был холодный. Вилл притворил за собой окно и, прижимаясь спиной к стене, чуть отошел в сторону, чтобы из зала не было видно. Затем случайно посмотрел вниз, почувствовал, что кружится голова, и чуть не упал.
А падать пришлось бы долго, можно было бы, наверное, даже и заскучать. Внизу проплывали облака, сквозь их просветы проглядывала земля. Она выглядела недостижимо далекой и невероятно романтичной. Ему страстно хотелось быть сейчас там, внизу, на обочине какой-нибудь из паутинно-тонких дорог, стоять, выставив руку с отставленным большим пальцем, и ловить попутку, которая подбросит его поближе к Лемурии.
Из только что покинутого им зала донеслись приглушенные голоса. Вилл затаил дыхание. Но никто так и не догадался выглянуть в окно, и через пару минут все стихло.
Вот уж влип так влип. Он боялся вернуться, а пройти по карнизу дальше просто не мог физически. Вилл сунул совсем окоченевшие руки в карманы и наткнулся на то самое письмо.
Решив, что самое место и время, он вынул его и начал читать.
Дорогой сын.
Теперь-то ты все уже знаешь! Прости уж, что я сыграл с тобой такую скверную шуточку, но что мне было еще делать? Вавилон нуждался в царе, а я для этой роли немного староват и слишком уж независим во мнениях. Да и не я, собственно, решил втягивать тебя в это дело. Престол пустовал настолько долго, что сам уже начал тебя искать. Он тебя притягивал. Не будь моего вмешательства, нашли бы тебя на этом поезде, шедшем из лагеря «Оберон», — и когда бы тебя сделали царем, ты не был бы готов принять то решение, которое ты только что принял.
Ну конечно же, я не знаю, чего ты там решил, выбор был полностью твой, но мне кажется, что я изучил тебя довольно подробно. Так вот, если я не ошибаюсь — а когда это я ошибался? — ты ищешь, куда бы приложить вновь обретенные силы, и пытаешься рассудить, что же все-таки следует сделать с нашим миром.
Но есть один небольшой секрет, который останется между нами: ничего с ним делать не надо.
Мир далеко не идеален и никогда не будет идеальным. Но сколько бы ни было в нем страданий и мук, мир — прекрасное место, и жить в нем прекрасно. Он даровал мне, хотя и ненадолго, тесное знакомство с тобой, и, что касается меня, это с лихвой окупает все, что у годно. Научись восторгаться неидеальным миром. Ты ловкач не хуже меня самого. Сделай так, чтобы путь твой был радостным, и ты будешь не просто ловкачом, а великим.
С любовью,
твой отец (Нат), милостью Семерых Мардук XXIII Отсутствующий
Вилл отпустил письмо на волю ветра, а затем глубоко, прерывисто вздохнул. Холодный воздух бодрил, как шампанское со льда. Жизнь билась в нем и кипела, как никогда прежде. И она представлялась ему драгоценной тоже как никогда прежде. Он взглянул на уходящий вниз склон Вавилона. Отсюда, сверху, город казался поразительно хрупким и беззащитным. И поразительно прекрасным.
За такой город можно и умереть.
Вдалеке на фоне облаков плясало крошечное темное пятнышко. Оно смутно напоминало нечто знакомое. Вилл не был уверен, что ему достанет храбрости спрыгнуть вниз, этой мысли противилось все его тело. С огромным удивлением он осознал, что то, что казалось ему прежде нескончаемой вереницей несчастий и бед, было в действительности очень хорошей жизнью, и было до слез обидно, что придется с нею расстаться. Он глубоко, как перед прыжком в холодную воду, вздохнул.
Словно чудом возникшая, Алкиона натянула поводья буквально под самым его карнизом.
— Садись, придурок хренов! — крикнула она, еле сдерживая громко ржущего гиппогрифа. — Еще минута, и они нас заметят.
Вилл вытаращил глаза.
Затем прыгнул на круп гиппогрифа и крепко обхватил ее за талию.
— Как ты узнала, что я на этом карнизе? — спросил он с благодарным облегчением.
— А зря я, что ли, возглавляю этот проклятый отдел знамений и пророчеств? Кому, как не мне, знать подобные вещи.
Оставшийся за спиною Арарат становился все меньше и меньше. А впереди безбрежным океаном простиралось небо с плывущими по нему материками облаков, со множеством гаваней и городов и зыбко колышущихся замков.
— Мы не можем быть вместе. Четыре недели, и нам конец.
— Тоже мне умник нашелся. Знаю я это, прекрасно знаю. Только не думаю, что за неделю или там, скажем, за три ты сделаешь меня чрезмерно счастливой. Ну а потом… что ж, через год можно будет сделать новую попытку.
— А спорим, что за три недели я сделаю тебя чрезмерно счастливой. Да что там три недели, я уложусь в десять суток, если не меньше.
— Жопа ты с ручкой! — рассмеялась Алкиона, развернула свою зверюгу, и они летели по плавной дуге, и он был молод и радостен и безгранично влюблен. Его любимая была рядом, и она тоже его любила. В их распоряжении был весь мир, и мир этот искрился бессчетными возможностями.
Ну да, долго это не продлится. А кому какая, на хрен, разница?
Вернуться в Вавилон было для Вилла все равно что взяться перечитывать любимую книгу, которую он помнил едва ли не дословно. Конечно же, Вавилон содержал в себе тысячу тысяч рассказов — уже само его название означало на древнем языке «книга», хотя некоторые ученые толковали его чуть иначе: «библиотека», — и эти рассказы постоянно изменялись, заканчивались, начинались вновь. Но если посидеть на Обсидиановом Престоле, получить власть и силу царя-дракона, дающие возможность воспринять и понять весь город как целое, нельзя не увидеть, что все это один рассказ, славный и горестный, и он повторяется вновь и вновь, как времена года.
Прошло уже лет двадцать, как Вилл последний раз был в Вавилоне. Каждый здешний кирпич, каждый запах заставляли его сердце сжиматься. Последний раз он ходил но этим улицам совсем еще юным. Сейчас-то юным его не назовешь. Но годы ушли не просто так, они оставили ему богатство в виде хитрости и сноровки. Нат был бы вправе гордиться своим сыном. Увидев Вилла сейчас, никто бы не смог догадаться, что он кого-то ждет, и ждет напряженно, с замирающим сердцем. Случись кому-нибудь посмотреть в его сторону (но они не смотрели в его сторону, когда ему самому этого не хотелось), этот «кто-то» принял бы его за праздного фланера, ненадолго остановившегося перед тем, как проследовать дальше по своим пустяшным делам. А шрам на лице он неизбежно истолковал бы как след некой юношеской спортивной забавы.
