— Сколько угодно. Ну что, опять в дорогу? Приказ короля! В Лондон, стало быть? — Кадаль казался довольным; это и неудивительно. — И давно пора, если хочешь знать. В чем дело, как ты думаешь? Этот, — он кивнул в сторону молодого человека, — то ли не знает, то ли говорить не хочет. Судя по всему, что-то стряслось.
— Быть может. Скоро увидим. Просуши-ка его. — Я передал Кадалю плащ, уселся у огня и подозвал молодого человека. — Ну, показывай руку.
Запястье посинело, распухло и, очевидно, болело при прикосновении, но кости целы. Пока он умывался, я приготовил давящую повязку, потом наложил ее на руку. Молодой человек глядел на меня с опаской и дергался от моего прикосновения — думаю, не только от боли. Теперь, когда он смыл с лица грязь и я смог лучше разглядеть его, он показался мне еще более знакомым. Перевязывая ему руку, я поглядывал на него.
— Мы с тобой вроде бы знакомы, так?
— Ты вряд ли меня помнишь, господин. Но я помню тебя. Ты когда-то был добр ко мне.
Я рассмеялся.
— Подумаешь, невидаль! Как тебя зовут?
— Ульфин.
— Ульфин? Знакомое имя… Погоди-ка… А! Вспомнил. Слуга Белазия?
— Да. Так ты меня помнишь?
— Ну, еще бы! Та ночь в лесу, когда мой пони захромал и тебе пришлось вести его домой. Да ты, наверно, часто мне попадался, но ты же был незаметный, тихий, как мышка. Это был единственный раз, когда я обратил на тебя внимание. Так Белазий тоже приехал на коронацию?
— Он умер.
В его тоне было нечто, что заставило меня оторваться от повязки и заглянуть ему в глаза.
— Ты так ненавидел его? Не надо, не отвечай. Я об этом и тогда догадывался, хоть и был еще мальчишкой. Даже не стану спрашивать почему. Видят боги, я и сам его не любил, но я не был его рабом. А что с ним стало?
— Он умер от лихорадки, господин.
— И тебе удалось пережить его? Я припоминаю, что у них там существовал древний варварский обычай…
— Принц Утер взял меня к себе на службу. Я и теперь при нем… при короле.
Он произнес это очень быстро и отвернулся. Я понял, что больше он мне ничего не скажет.
— И ты до сих пор боишься всего на свете, а, Ульфин?
Но он ничего не ответил. Я закончил перевязывать ему руку.
— Что ж, это дикая и жестокая страна, и времена нынче суровые. Но они станут лучше, и я думаю, ты поможешь нам в этом. Ну вот, готово. А теперь иди поешь. Кадаль! Помнишь Ульфина? Ну, того мальчика, что привел Астера домой в ту ночь, когда мы возвращались от Немета и наткнулись на отряд Утера?
— Клянусь собакой! Он самый. — Кадаль оглядел его с головы до ног. — Ну, ты теперь выглядишь куда лучше, чем тогда. А что с твоим друидом? Помер от проклятия? Ну, пошли, поедим чего-нибудь. Мерлин, вот твой обед. И постарайся на этот раз поесть так, как положено нормальному человеку, а не птичке небесной.
— Постараюсь, — послушно ответил я и рассмеялся: такое неописуемое лицо было у Ульфина, который ошарашенно разглядывал слугу.
Мы остановились на ночлег в гостинице у перекрестка, откуда идет дорога на север, к Пяти Холмам и золотым копям. Я ужинал один у себя в комнате. Кадаль мне прислуживал. Как только дверь за слугой, принесшим еду, закрылась, Кадаль обернулся ко мне. Он явно был переполнен новостями.
— Ну и народу же, говорят, собралось в Лондоне!
— Еще бы! — мягко ответил я. — Я слышал, туда и Будек приехал, а с ним — большинство королей из-за Узкого моря. Говорят, половина из них — и половина собственных вассалов Утера, — привезли с собой своих дочек, поскольку место королевы все еще не занято. Утер, я думаю, возражать не станет! — рассмеялся я.
— Говорят, он уже поимел половину девок в Лондоне, — сказал Кадаль, ставя передо мной блюдо.
Это была добрая валлийская баранина с луковым соусом, горячая и душистая.
— Ну, про него много чего говорят! — Я принялся накладывать себе мясо. — Возможно, это даже правда.
— Да, но на самом деле, похоже, это серьезно. Говорят, впереди крупные неприятности. Из-за бабы.
— О господи! Кадаль, избавь меня от этих подробностей. У Утера вечно неприятности из-за баб.
— Нет, я тебе говорю, дело и впрямь дрянное! Солдаты из эскорта болтают об этом, а Ульфин молчит — и неудивительно. Жена Горлойса…
Я вскинул голову.
— Что? Герцогиня Корнуолла? Враки, наверное.
— Пока что между ними ничего нет. Но как говорят, не оттого, что они не пробовали…
Я отхлебнул вина.
— Да нет, это только слухи, можешь быть уверен. Она ведь раза в два моложе своего мужа и, говорят, хороша собой. Утер наверняка заигрывает с ней, при том что герцог — его военный заместитель, вот люди и болтают кто во что горазд, — что неудивительно, принимая во внимание, кто такой Утер.
Кадаль наклонился, опершись кулаками о стол, и посмотрел на меня в упор. Он был непривычно серьезен.
— Заигрывает, говоришь? Да он, говорят, от нее не отходит! Каждый день посылает ей за обедом лучшие блюда, следит, чтобы ей подавали первой, даже прежде, чем ему самому, и каждый раз, как ему наливают, во всеуслышание пьет за нее. От Лондона до Винчестера ни о чем другом и не слышно. Говорят, по этому поводу уже бьются об заклад на кухне.
— Не сомневаюсь. Ну а что на это говорит Горлойс?
— Поначалу, говорят, не обращал внимания, но дело зашло так далеко, что герцог уже не смог делать вид, что ничего не замечает. Он пытался представить дело так, что это им обоим такая честь, но когда дошло до того, что госпожу Игрейну — это ее так зовут — усадили по правую руку от Утера, а старика — шестым слева…
Он выразительно умолк.
Мне стало не по себе.
— Король, должно быть, не в своем уме! — сказал я. — Он не может позволить себе раздоров — никаких раздоров, а тем более таких! Да еще с Горлойсом! Клянусь всеми богами, Кадаль! Ведь это Корнуолл помог Амброзию утвердиться на престоле! Это Корнуолл сделал Утера тем, что он есть! Кто выиграл ему битву у холма Дамен?
— Вот и люди говорят про то же.
— В самом деле? — Я нахмурился и призадумался. — А женщина? Что говорят о ней — ну, помимо всякой обычной дряни?
— Что она все время молчит, и чем дальше, тем больше. Я думаю, Горлойсу есть что сказать ей по ночам, когда они остаются наедине. Во всяком случае, она на людях теперь почти не поднимает глаз, боясь встретиться взглядом с королем, глядящим на нее поверх чаши или перегнувшимся через стол, чтобы взглянуть на ее платье.
— Это то, что я назвал дрянью, Кадаль. Спрашиваю, что она такое?
— Ну, об этом как раз ничего не говорят, кроме того, что она молчалива — и при этом прекрасна. Ну и все такое.
Он выпрямился.
