На какой диагноз это указывает, первокурсники так и не услышали, поскольку Змейк с Кромвелем завернули за угол, и их голоса по законам акустики исказились и рассеялись. Впрочем, Гвидион и так мог сказать, что эти симптомы указывают даже не на тяжелейший невроз, а, скорее всего, на одну из форм психопатии — параноидную.
Хотя движение в подземелье затихло, первокурсники все еще оставались за бочками. Гвидион медленно сполз по стенке до положения сидя на корточках и молчал.
— Выходит, Змейк здесь действительно есть, — сказал Ллевелис. — И, ты извини… но по-моему, он очень целеустремленно пропихивается к должности первого лейб-медика. А чем его место второго-то не устраивает?..
Гвидион только и сказал:
— Ну, ты же — не он.
— Брось. Правы старшие преподаватели. Старый ворон мимо не каркнет. Змейк — правая рука Кромвеля, да, по-моему, и левая, — продолжал Ллевелис. — Ладно. Нас не за этим вообще сюда послали, — буркнул он.
— А зачем? — тупо спросил Гвидион.
— За другим чем-то… дай соображу. Мы должны что-то такое… другое сделать. А! Определить сегодняшнюю дату. Пошли на заседание этого парламента, — там наверняка объявляют, от какого числа слушание. Объявят — и молотком таким деревянным — хрясь!.. Да пошли же! — и он чуть не за руку потащил Гвидиона за собой вдоль бочек параллельно движению Кромвеля и Змейка. Оказалось, что через каждые двадцать ярдов те останавливаются, и между ними происходит новый взрыв истеричной беседы.
— Бочки вот эти вот, вдоль которых мы ползем, если ты обратил внимание, — пороховые, — вскользь заметил Ллевелис.
— Любая болезнь — это Божье благословение, — утверждал Кромвель, — и я с полной уверенностью заявляю, что во время моих приступов меня посещает Господь, являя мне силу Отца своего! Вот только, боюсь, я слишком впечатлился этой историей с Кэмпбеллом, — его уверенность внезапно сменилась тихим тоном обреченного, — и уж конечно, ночью меня будут мучить призраки.
— У меня есть прекрасное успокоительное. Оно помогает и в случаях куда более тяжелых, чем ваш. Еще Нерон Август принимал его в периоды обострений, — сказал Змейк. — Однако оно у меня наверху. Хотя нет, постойте, — продолжал он, сунув руку за пазуху, — почему-то оно у меня с собой. Вероятно, это знак.
Кромвель трясущейся рукой взял склянку.
— А вечером я вам отворю кровь, милорд, и вам станет гораздо легче, — добавил Змейк.
— Кровопускание же ни от чего не помогает! — возмутился за бочками Гвидион. — Это не метод лечения!.. Змейк не мог сказать такое всерьез!
— А почему нет? — пожал плечами Ллевелис. — Змейк консервативен во всех своих проявлениях.
…Очутившись наконец в Палате общин, вскарабкавшись по лестнице, которую Ллевелис обозвал «витиеватой», и юркнув на балкон, на задние лавки галерки, они смогли отдышаться и усесться на длинную скамью, отшлифованную за много лет простонародьем. Кромвель со Змейком, разумеется, не воспользовались витиеватой лестницей, а прошли вперед и поднялись на возвышение, где уже беседовали какие-то суровые законники. Генерал-майор Ламберт, как две капли воды похожий на себя самого, точно списанный с картинки в энциклопедии, забавлялся в углу с котенком. Кругом целыми стаями слонялись собаки и еще какая-то непонятная живность. Один из членов парламента был даже с совой на поводке, и притом жирнющей. Часть бумаг была почему-то разложена не только на столе у спикера, но и на полу перед этим столом. «Чтобы Евангелие цвело во всем его блеске и чистоте, как теперь принято выражаться, — издевательски говорил кто-то, — вовсе не нужны такие жестокие казни». «У вас такой вид, Флитвуд, словно вы уже обрели спасение и теперь свысока поглядываете на других», — пошутил Кромвель, пробираясь за его спиной к своему креслу. Флитвуд перекосился. Позади заседающих было огромное окно. Лавки поднимались амфитеатром. Именно там, в Палате общин, Гвидион вынырнул из тихой задумчивости и высказал предположение:
— Может быть, Змейк хотел спасти Кэмпбеллу жизнь? Просто он по каким-то причинам не мог этого обнаружить. Я… почти уверен в этом, потому что… потому что у него доброе сердце.
— А по-моему, Змейк готов был выбросить Кэмпбелла хоть в мусорный ящик. Знаешь, чтобы твой акт милосердия так мерзко выглядел, надо быть поистине великим человеком, — отозвался Ллевелис.
На стене справа от них висела не очень искусная картина, от которой, однако, если долго к ней присматриваться, со временем делалось не по себе. Там изображено было очень большое дерево, под которым паслись жирные овечки. Пас их пастушок, с лицом, сильно напоминающим Кромвеля, и с посохом.
— А посох он держит так, как будто собирается сейчас поддать какой-нибудь овце, — заметил Ллевелис, и тут его осенило. — О Боже! А развесистое дерево — это олива.
— Почему? — не понял Гвидион, поглощенный своими горькими мыслями.
— Потому что он Оливер.
— Э?..
— А ты еще вон туда посмотри, — предложил Ллевелис.
На второй стене была еще более безобразная, но менее аллегоричная картина. Это был опять же Кромвель, в железном облачении, в одной руке — Библия, в другой — жезл. Над головой у него летал откормленный голубь. В клюве у голубя была ветвь; в видовой принадлежности ветви Гвидион с Ллевелисом уже не сомневались.
— Гораздо лучше было бы сделать Кромвеля в виде статуи, — рассудил Ллевелис. — Он должен стоять в величественной позе и указывать всем на дверь. А у ног его… ты видишь? — вернулся он к картине.
— Он попирает кого-то ногами, — сказал Гвидион, силясь разглядеть, в чем там дело. — Какую-то женщину с хвостом. Видимо, этому есть какое-то объяснение, — призвал он на помощь здравый смысл. — Погоди… может быть, даже это не женщина… а мужчина… но кто-то с хвостом.
— Ну, это да. А еще ниже-то, совсем у него под ногами… ты видишь? — не отставал Ллевелис.
У ног железнокованного Кромвеля обретались мелкие людишки, ужасно мелкие.
— Много мелких человечков, — прошептал Ллевелис.
Потом они принялись рассматривать людей в парламенте.
— Не думал, что эти штаны у них так резко заканчиваются, — простодушно прошептал Гвидион.
— А на нас-то что надето? — напомнил Ллевелис. — Нас-то Курои в какие, по-твоему, штаны облачил?
— Да, действительно, — сказал Гвидион, опуская взгляд на собственные штаны. — Слушай, а почему все без париков? Я всегда думал, что в XVII веке…
— Да, но не при Кромвеле, — путем некоторого напряжения вспомнил Ллевелис. — Пуританское же правление. Парики запрещались, но длинные волосы разрешались, просто считалось неприличным чересчур за ними ухаживать: слишком часто мыть или еще что-нибудь такое.
