- А? Красота!
Раздувшись от гордости, кот опрокинулся набок и забил длинным хвостом. Не дождавшись от Тарега восторгов, Имруулькайс обиженно зашипел:
- Вот так с тобой всегда, Полдореа. Тебе просто завидно. Признайся в этом. А ты - ты вообще не поэт! Разве поэт может написать такие предсмертные стихи? Это не стихи! Это говно! Подумать только, в ночь перед штурмом аль-Хаджара ты собирался покинуть сей мир, оставив на память потомкам такие строки:
Города в моем чахлом, несуществующем будущем
засыхают безвременно срезанными цветами
и кивают, шурша стеклянно из вазы: "Ты не с нами",
глядя на шахматы предсказуемым подлежащим
и надлежащим сказуемым.
И пока засыпает ашшаритское древнее пекло,
точно последний шаир, морщу горячий лоб,
точно дух странствий, не понимающий - чей это гроб
у моего изголовья. Время оглохло, ослепло,
и прет напролом, по костям и пеплу,
а после него хоть хамсин, хоть потоп.
- Полдореа, ты хоть знаешь значение слова "шаир"? Ты, небось, думаешь, что это то же самое, что поэт?
- Это значит "болтун", - равнодушно откликнулся Тарег и прикусил еще одну петунью.
- А что значит, во имя священного огня, "время оглохло"?! - не сдавался кот. - Что это за выражение, о Хварна? Да еще и - "ослепло"?! А дальше? Ты только послушай себя дальше!
Век выламывай пальцы знаменьем - выходит кукиш.
Не узнать судьбы, сколь ни вглядывайся в перехлесты,
На распев муаззина под утро взирают звезды
Ровно с тем же непониманьем. И что получишь
На исходе ночи и веры? Гортань обеззвучишь
да и только. И точка.
Кто-то должен быть осенью в этом бессмертном лете,
я и рыжею по памяти... В этой чеканке Всевышнего -
вытертый берег, море и небеса - ничего лишнего,
кроме меня, выбитого на разменной монете -
на сегодняшнем дне. Пришлого.
Только небо знает - верен я или неверен.
Хочешь мира - готовься к войне.
Хочешь войны - готовься к ней же.
Не стареет. Совсем. Она просто все больше - отсюда.
Да и сам я всего лишь пыль с корешка
Твоей книги, затерянной на стеллажах.
Джинн вскинул хвост и мявкнул:
- Кто это "она"? Возлюбленная? Тогда почему она возникает непонятно откуда в стихах ни о чем?!
Тарег вздохнул и молча налил вина в новую чашку.
Джинн все не унимался:
- Нет, а финал? Разве это финал?!
Загомонили: "И как вас только выносит земля!"
"Вам просто нравится убивать, вас не проймешь!
Да-с! Посеешь ветер - бурю пожнёшь!"
"...да-да... что посмеешь - то и пожмешь... -
стареющий ангел с тиразом охранного патруля -
что вы ноете, недотыкомки... сеяно... веяно..."
И другой, сквозь дремоту, на нас высокомерно плюя:
"Занимайтесь любовью, а не войной. Проверено".
- Тьфу, - подвел итог Имруулькайс и гордо сел. - Я же говорю - говно, а не стихи.
Тарег не выдержал и снова надел на него корзину.
Джинн выбрался из-под не сразу, и в задумчивом настроении.
- Слышь, Полдореа. Я ж переживаю за тебя, кокосина. Так почему морда-то у тебя кислая?
Помолчав, нерегиль вдруг сказал:
- У тебя хорошие стихи, Имру. Мне кажется, что я взялся за дело и где-то заблудился.
- Эй, - кот подошел совсем близко и задрал усатую морду. - Ты все сделал правильно. Все это знают. Даже твой халиф.
Тарег встал и прислонился к тоненькой колонне арки. За розовыми кустами перекидывались струями фонтаны Длинного пруда. В воздухе плыл аромат цветов, тренькала вода.
- Женщина моя плачет, Имру. Я говорю ей, что скоро вернусь - а она плачет. Говорит, ее мучают нехорошие предчувствия...
- Женщина, - снисходительно мурлыкнул кот. - Ей простительно. Она просто скучает.
А потом осторожно спросил:
- Джунайд... не составлял нового гороскопа?
В ответ Тарег лишь дернул плечом:
- Гороскоп? О чем ты, Имру... И прежний-то был невразумителен и глуп. "Остерегайся подскользнуться на невинной крови"... О боги, да я ее пролил столько, что могу в ней плавать. Подскользнуться, подумать только...
Кот подошел, выгнул спину и потерся о колени:
- Завтра. Завтра большой прием. А потом...
- Я хотел попросить Абдаллаха отпустить меня... в замок Сов. Разрешить уехать в тот же вечер. Но не успел. Он приказал ждать его в столице...
Джинн весь встопорщился:
- Да ты чего, кокосина! Вот это было бы недостойной слабостью! Завтра ты пройдешь мимо всех этих баранов в калансувах и каждому плюнешь в бритый затылок! Чтоб знали, с кем имеют дело, шакальи дети! И боялись не то что слово поперек сказать - пёрнуть чтоб боялись!
- Д-да... - пробормотал Тарег.
Повертел в руках чашку. И вдруг швырнул ее далеко-далеко в темень. Откуда-то издалека раздался жалобный звон меди о плиты дорожки.
Тоненько звенели фонтаны. В пруду отражалась молочная река Соломенного пути и редкие облака. На город опускалась темная ночь.
следующий день, утро
Крики и гул толпы бились в ушах, как морской прибой. Марваз, сопя под двойной кольчугой, поправил обвязку на шлеме. Пекло, несмотря на ранний час. Головной платок уже весь вымок, с него неприятно подтекало за шиворот.
И, тем не менее, ятрибец довольно улыбался - победа! И какая! Да и кошмары отступили - ничего плохого больше не снилось. Хорошо! Лекарь сказал, что здоровье идет на поправку, скоро можно будет даже настойки не пить - ну, раз ничего больше не мерещится и не снится. Хорошо!..
Марваз улыбнулся яркому небу и празничной круговерти вокруг.
Конный каид бестолково рысил вдоль строя - гвардейцы отжимали толпу от середины улицы. За спиной Марваза толкались, орали, пихались локтями, грызли семечки, кидались косточками, вопили, проклинали, славили Всевышнего, проливали с балконов воду с патокой и вино, облитые правоверные из не столь удачливых - место у окна и на балконе вдоль улиц, по которым следовал бы халиф стоило не меньше пятнадцати динаров - возмущенно галдели, в воздух летели лепестки роз, семечки, зерна и косточки - иногда персиковые. Стоявшего сзади Рафика такая - здоровая, что твой снаряд для камнемета - вдарила как раз по затылку, так шлем звенел куда как долго, и все слушали, как Рафик поносит персикоеда и его сестер, и мать, и родню.
Изразцы огромных ворот Золотого дворца нестерпимо горели на солнце, бирюза купола ослепительно пылала - как в полдень. Марваз то и дело смигивал - блики и солнечные зайчики скакали по верхушкам шлемов и остриям копий. Место в оцеплении доставалось по жребию - и Марвазу не повезло, ох не повезло, стоял он у самых ворот, в самом конце пути роскошной процессии. Каиду Хунайну с ханаттани, кстати, выпало куда как более удачное - у самых Речных ворот, да. А ятрибцу приходилось довольствоваться криками рассказчиков, проталкивавшихся через плотную толпу с медным тазом в поднятых руках: бросайте монеты, правоверные, бросайте монеты, слушайте, слушайте!
