злым?» — спросил он.
Не будь смешным.
Ты часто так говоришь.
Ты часто бываешь смешным. Но ты не злой.
«Но я убийца», — сказал он, затем повторил, потому что слова были настолько абсурдны, что сам процесс образования гласных казался причудливым. Я отнял жизнь. С полным размышлением, с полным намерением — я знал, что сделает с ним бар, и я бросил его, и я смотрел, как он ломает его тело, и в тот момент, когда я еще не сожалел об этом, я был доволен тем, что сделал. Это не было случайностью. Неважно, как бы мне сейчас хотелось вернуть все назад — я хотел его смерти, и я убил его». Он вздрогнул и вздохнул. «Неужели я — каким человеком нужно быть, чтобы сделать это? Злодеем. Черносердечным негодяем. А как еще это происходит, Рами? Здесь нет промежуточного варианта. Нет правил, по которым это можно простить, не так ли?
Рами вздохнул. Тот, кто отнимет жизнь, будет выглядеть так, как будто он убил все человечество. Так говорит Коран».
Спасибо, — пробормотал Робин. «Это утешает».
«Но в Коране также говорится о бесконечном милосердии Аллаха». Рами на мгновение замолчал. «И я думаю... ну, профессор Ловелл был очень плохим человеком, не так ли? Ты действовал в целях самообороны, не так ли? И то, что он сделал с тобой, с твоим братом, с вашими матерями... возможно, он действительно заслуживал смерти. Возможно, тот факт, что ты убил его первым, предотвратил причинение невысказанного вреда другим. Но это не тебе решать. Это решение Бога».
«Тогда что же мне делать?» жалобно спросил Робин. «Что мне делать?»
«Ты ничего не можешь сделать», — сказал Рами. Он мертв, ты убил его, и ты ничего не можешь сделать, чтобы изменить это, кроме как молить Бога о прощении». Он сделал паузу, постукивая пальцами по колену. Но теперь вопрос в том, как защитить Викторию и Летти. И твоя сдача в полицию не поможет, Птичка. Как и твои терзания по поводу своей ценности как человека. Ловелл мертв, а ты жив, и, возможно, так было угодно Богу. И это единственное утешение, которое я могу предложить».
Все четверо по очереди теряли рассудок. В этой игре существовало негласное правило: одному из них разрешалось срываться по очереди, но не всем сразу, так как обязанность здравомыслящих голов заключалась в том, чтобы уговорить сумасшедшего.
Любимым способом Рами впасть в панику было озвучить все свои тревоги в экстравагантных, невероятно конкретных деталях. Кто-то пойдет к нему в каюту, — объявил он. Им нужно будет задать ему вопрос — что-нибудь бессмысленное, что-нибудь о дате прибытия или об оплате за проезд. Только его там не будет, и они спросят нас об этом, и, наконец, у кого-то возникнут подозрения, и они обыщут весь корабль, а мы сделаем вид, что понятия не имеем, куда он делся, и нам не поверят, а потом они найдут пятна крови...
«Пожалуйста», — сказала Виктория. Пожалуйста, ради всего святого, остановись».
Потом нас отправят в Ньюгейт, — продолжал Рами, интонируя величественно, словно рассказывая эпическую поэму, — и колокол Святого Гроба прозвонит двенадцать раз, и снаружи соберется огромная толпа, а на следующее утро нас повесят, одного за другим...».
Единственным способом заставить Рами остановиться было позволить ему закончить изложение всей этой больной фантазии, что он всегда и делал, с каждым разом все более и более смехотворными описаниями их казней. На самом деле они приносили Робину некоторое облегчение — в каком-то смысле это было расслабляюще, представлять самое худшее, что может случиться, поскольку это снимало ужас от неизвестности. Но Викторию это только раззадоривало. Всякий раз, когда происходили эти разговоры, она не могла уснуть. Тогда наступала ее очередь терять голову, и она будила их в четыре утра, шепча, что ей неловко мешать Летти спать, и они должны были сидеть с ней на палубе, рассказывая бессмысленные истории обо всем, что приходило в голову — о пении птиц, Бетховене, сплетнях в управлении — до рассвета.
Сложнее всего было справиться с дурными приступами Летти. Ведь Летти, одна среди них, не понимала, почему Рами и Виктория с такой готовностью встали на защиту Робина. Она полагала, что они защищали Робин, потому что были друзьями. Единственный мотив, который она понимала, заключался в том, что она видела, как профессор Ловелл забрал у Робина воротничок в Кантоне, а жестокие отцы были чем-то общим для них с Робином.
Но поскольку она считала смерть профессора Ловелла единичным случаем, а не вершиной айсберга, она постоянно пыталась исправить их ситуацию. «Должны быть способы признаться, — повторяла она. «Мы можем сказать, что профессор Ловелл ранил Робин, что это была самооборона? Что он сошел с ума от стресса, что это он все начал, а Робин просто пыталась убежать? Мы все дадим показания, все это правда, они должны будут оправдать его — Робин, что ты думаешь?
«Но это не то, что произошло,» сказал Робин.
«Но ты можешь сказать, что все так и было...»
Это не сработает, — настаивал Рами. Это слишком опасно, и более того, это риск, на который нам совершенно не нужно идти».
Как они могли сказать ей, что она бредит? Что это безумие — представить, что британская правовая система действительно нейтральна, что их ждет справедливый суд, что люди, похожие на Робина, Рами и Викторию, могут убить белого оксфордского профессора, выбросить его тело за борт, лгать об этом неделями, а потом уйти невредимыми? Что тот факт, что она явно верила во все это, был лишь доказательством того, что они жили в совершенно разных мирах?
Но поскольку они не могли сказать ей правду, Летти не успокоилась. У меня есть новая идея», — объявила она после того, как они отклонили ее предложение о самозащите. Итак, как вы все, наверное, знаете, мой отец — очень важный человек...
«Нет», — сказал Рами.
Просто дайте мне закончить. Мой отец был довольно влиятельным в свое время».
Твой отец — адмирал в отставке, ушедший на покой...
Но он все еще знает людей, — настаивала Летти. Он мог бы оказать некоторые услуги...
«Какого рода услуги?» — потребовал Рэми. «Здравствуйте, судья Блэттерс, дело вот в чем: у моей дочери и ее грязных иностранных друзей убили профессора — человека, крайне важного для Империи, как в финансовом, так и в дипломатическом плане, — поэтому, когда они предстанут перед судом, мне нужно, чтобы вы просто объявили их невиновными...»
