– Это из-за тебя все! – отчаянно прокричала она, чувствуя, что вот-вот расплачется. – Это из-за тебя! Ты…
Она хотела избить его… убить его… уничтожить… потому что это легче, чем объяснить, что это, конечно, она во всем виновата, но не потому, что виновата, а потому, что он виноват. Во всем. Да. Вот если бы он не смотрел на нее там, тогда, когда она была в фонтане… если бы он не сидел там… такой… Ведь не объяснишь такого. И кому объяснять? Ему?! Курт переложил меч в левую руку и закатил ей ответную пощечину.
«Зверь! Гад!»
– Ах вот ты как! – взвизгнула она, швыряя посох и бросаясь на Курта с кулаками. – Ах ты – драться?! На беззащитную девушку – руку поднял?!
Курт уронил волшебный меч, и на месте ожесточенного побоища разыгралась зверская драка.
Как, когда, каким образом она перешла в слезы, объятия и поцелуи, никто, наверное, не мог бы сказать. Разве что Мур. Но он тактично промолчал. И тогда, и потом тоже. Поцелуи дополнились ласками, неизвестно откуда взявшаяся нежность сменилась внезапной страстью, а снять одежду оказалось не таким уж трудным делом, особенно если этого очень хочется.
Конечно, поле битвы, усеянное трупами магов, отравленное мертвящими, погибельными заклятиями, пропитанное ненавистью и страхом, злобой и болью, не слишком подходит в качестве любовного ложа – но жизнь и любовь торжествуют над смертью и ненавистью так, как им хочется, и там, где им это угодно. Мнения и пожелания человеческих существ не слишком-то принимаются в рассчет.
– Ну и ну! – отдышавшись, рассмеялась Аглария. – Со мной никогда еще такого не происходило!
– Брось молоть чепуху, скажи лучше, что любишь меня, – посоветовал Курт, вновь обнимая ее.
– Люблю?! Вот еще! – возмутилась Аглария, прижимаясь к нему всем телом. – Я… я тебя ненавижу! Ты мой самый злейший враг… – нежно шептала она, а руки ее, словно мудрые странники, путешествовали по Курту, открывая все новые и новые континенты радости и наслаждения. – Я тебя ненавижу, слышишь!..
Но она уже знала правду, именно любовь защитила ее, когда Курт призвал иссушающую ненависть. А что еще может послужить щитом против ненависти? Что может быть сильнее ее окончательной безнадежности? Только любовь. И никаких других заклятий нет даже в самых древних колдовских книгах, написанных ли под светом нездешних солнц или и вовсе в кромешной тьме безмирья.
– А ты… меня любишь? – тихо спросила она.
– Когда ты не дерешься – да, – ответил Курт.
– Мерзавец! – тут же возмутилась Аглария.
– Я?!
– Да – ты!
– А не ты?
– Что-о-о?!! Ах ты…
И все повторилось.
Когда они вновь осознали свое присутствие в мире живых, то заметили наконец, что принявший человеческий облик Мур внимательно их разглядывает.
– Поучительное зрелище, – проговорил он. – Весьма поучительное. Мне кажется, в этом что-то есть…
– В чем? – спросил Курт, шаря глазами в поисках одежды.
– Он подглядывал! – возопила Аглария, подскакивая к посоху и замахиваясь для удара.
Но ее оплеуха досталась воздуху, потому что Мур вновь принял свой обычный вид.
– Он подглядывал! – возмущенная Аглария повернулась к Курту, но тому уже стало смешно.
– Аглария, угомонись, – посоветовал он.
– Никогда!
– Угомонись, я сказал!
– Вот еще!
– Я тебя выпорю!
– Это извращение!
– Сама такая.
– Я?!
– Ну не я же?
– А ты… а ты…
– Да, – сказал посох. – В том, чем вы занимались, бесспорно что-то есть. Я никогда раньше не придавал значения этой человеческой привычке, считая ее чем-то вроде курения или опьянения алкоголем. Но, посмотрев на вас, пришел к выводу, что мое прежнее мнение было ошибочным. Это несколько больше, чем обыкновенная вредная привычка. И я бы хотел понять насколько… – Посох вновь принял человеческий вид. – А посему, – сказал он, – поскольку тебе, Курт, вряд ли теперь понадобится служаночка, я, с твоего позволения, воспользуюсь твоим служебным положением и попробую на деле, так ли это хорошо, как вам обоим показалось. Тут, совсем недалеко, есть одна замечательная явочка. Почти по дороге.
Аглария несколько мгновений ошарашенно таращилась на Мура, а потом стала смеяться. Махнув рукой, ока села на землю, чтобы предаваться этому процессу без помех. Курт предпочел к ней присоединиться. Посох пожал плечами к улыбнулся.
Двое влюбленных сидели на земле и смеялись, рядом стоял, переминаясь с нога, на ногу чуточку смущенный посох, а вокруг лежали очень мертвые маги.
Одевались они уже не стесняясь. В самом деле, ну кого стесняться, если в живых остались только свои?
– Курт, а ведь ты не уничтожил эту вещь! – вдруг встрепенулся Мур.
Курт посмотрел на второе кольцо у себя на пальце. Поморщился. Аглария задержала дыхание. Искорка того, прежнего ужаса вновь кольнула ее – на миг ей показалось, что из Курта вновь выглянуло то устрашающее существо, которым он был совсем недавно. Всего на миг. И схлынуло. Аглария перевела дух.
– Его нельзя уничтожить, Мур, – ответил Курт своему посоху. – Я теперь знаю, что это такое, так что уж поверь мне на слово. Оно исчезнет. Но не здесь и не сейчас.
– Страсти какие, – сказала Аглария, подымая заплечный мешок Курта и оба меча.
– Курт, помоги красивой девушке, – весело предложила она. – Кстати, у меня есть немного хлеба; может, покормим рыбок?
Крошки хлеба, упавшие на волшебный меч, медленно тонули, словно это и впрямь была вода. А рыбки охотно их хватали и ели, словно это и впрямь была годная для них пища. Впрочем, кто знает, – быть может, именно так оно и было?
На берегу давным-давно нарисованной реки сидел Художник. Остальные сгрудились у него за спиной. Художник медленно провел кистью по воде. Еще и еще раз… и все увидели Архимага. Стоя по колено в отсветах багрового мрака, Архимаг держал в руках Чашу. Чашу Тьмы. Он улыбался, и от тихой его улыбки мороз драл по коже. Его губы шевелились, но никто не мог разобрать, что же он шепчет, Он словно бы прислушивался к чему-то… к чему-то, что было лишь с ним, говорило лишь для него.
Внезапно Архимаг посмотрел им прямо в глаза. И они вздрогнули, осознав, что он увидел их.
– Я до вас еще доберусь! – пообещал он и пренебрежительно махнул рукой в их сторону.
Брызги полетели из реки, брызги полетели в стороны, кисть в руке Художника вспыхнула и сгорела, а видение растворилось, оставив по себе зловонную муть, которая долго еще висела над водой, пока не смыл ее нарисованный Художником ветер.
– Что ж, этому Миру нечего теперь противопоставить Его Милости, – задумчиво проговорил Зикер. – Нечего… кроме Курта.
– Ладно, будем думать, что мы еще не проиграли, – вздохнул Художник.
