так ли?
Тогда почему его отец не признал Робина своим? Почему он был только подопечным, а не сыном?
Но даже тогда Робин был не слишком мал, чтобы понять, что есть истины, которые нельзя произносить, что нормальная жизнь возможна, только если их никогда не признавать. У него была крыша над головой, гарантированное трехразовое питание и доступ к большему количеству книг, чем он мог прочитать за всю жизнь. Он знал, что не имеет права требовать большего.
Тогда он принял решение. Он никогда не будет задавать вопросы профессору Ловеллу, никогда не будет прощупывать пустое место, где должна быть правда. Пока профессор Ловелл не примет его как сына, Робин не будет пытаться сделать его отцом. Ложь не была ложью, если она никогда не была произнесена; вопросы, которые никогда не задавались, не нуждались в ответах. Их обоих вполне устраивало бы пребывание в лиминальном, бесконечном пространстве между правдой и отрицанием.
Он вытерся, оделся и сел за письменный стол, чтобы закончить вечернее упражнение по переводу. Теперь они с мистером Фелтоном перешли к «Агриколе» Тацита.
Auferre trucidare rapere falsis nominibus imperium atque ubi solitudinem faciunt pacem appellant [2].
Робин разобрал предложение, обратился к своему словарю, чтобы проверить, что auferre означает то, что он думал, а затем написал свой перевод.*
Когда в начале октября начался Михайлов семестр, профессор Ловелл уехал в Оксфорд, где он оставался в течение следующих восьми недель. Так он поступал в течение каждого из трех учебных семестров Оксфорда, возвращаясь только на время каникул. Робин наслаждался этими периодами: несмотря на то, что занятия не прерывались, в это время можно было передохнуть и расслабиться, не рискуя разочаровать опекуна на каждом шагу.
Это также означало, что без профессора Ловелла, дышавшего ему в спину, он мог свободно исследовать город.
Профессор Ловелл не давал ему никакого содержания, но миссис Пайпер иногда позволяла ему немного мелочи на проезд, которую он копил, пока не смог добраться до Ковент-Гардена на карете. Узнав от разносчика газет о конном омнибусе, он ездил на нем почти каждые выходные, пересекая сердце Лондона от Паддингтон-Грин до Банка. Первые несколько поездок в одиночку привели его в ужас; несколько раз он убеждался, что никогда больше не найдет дорогу обратно в Хэмпстед и будет обречен прожить всю жизнь бездомным на улице. Но он упорствовал. Он не поддался на уговоры Лондона, ведь Кантон тоже был лабиринтом. Он решил сделать это место своим домом, исходив каждый его дюйм. Постепенно Лондон стал казаться ему все менее подавляющим, все менее похожим на изрыгающую, извилистую яму с чудовищами, которые могут поглотить его на любом углу, и все более похожим на лабиринт, чьи хитрости и повороты он мог предвидеть.
Он читал город. Лондон 1830-х годов был наполнен печатной продукцией. Газеты, журналы, дневники, ежеквартальные, еженедельные, ежемесячные издания и книги всех жанров слетали с полок, бросались на пороги и продавались на углах почти каждой улицы. Он просматривал газетные киоски «Таймс», «Стандарт» и «Морнинг пост»; он читал, хотя и не до конца понимал, статьи в академических журналах, таких как «Эдинбургское обозрение» и «Квартальное обозрение»; он читал грошовые сатирические газеты, такие как «Фигаро» в Лондоне, мелодраматические псевдоновости вроде красочных криминальных сводок и серии предсмертных признаний осужденных заключенных. Для более дешевых материалов он развлекал себя игрой на волынке Bawbee. Он наткнулся на серию «Пиквикских листков» некоего Чарльза Диккенса, который был очень забавным, но, похоже, сильно ненавидел всех, кто не был белым. Он открыл для себя Флит-стрит, сердце лондонской издательской деятельности, где газеты сходили с печатных станков еще горячими. Он возвращался туда снова и снова, принося домой стопки вчерашних газет, которые бесплатно сваливали на углу.
Он не понимал и половины того, что читал, даже если мог расшифровать все отдельные слова. Тексты были наполнены политическими аллюзиями, внутренними шутками, сленгом и условностями, которые он никогда не изучал. Вместо детства, проведенного в Лондоне, он пытался поглотить этот свод, пытался просмотреть упоминания о таких вещах, как тори, виги, чартисты и реформаторы, и запомнить, что они собой представляют. Он узнал, что такое кукурузные законы и какое отношение они имеют к французу по имени Наполеон. Он узнал, кто такие католики и протестанты и как (как он думал, по крайней мере) небольшие доктринальные различия между ними были, по-видимому, вопросом большой и кровавой важности. Он узнал, что быть англичанином — это не то же самое, что быть британцем, хотя ему все еще было трудно сформулировать разницу между этими двумя понятиями.
Он читал город и изучал его язык. Новые слова в английском языке были для него игрой, потому что, понимая слово, он всегда понимал что-то об истории или культуре Англии. Он радовался, когда обычные слова неожиданно образовывались из других слов, которые он знал. Hussy было соединением слов house и wife. Holiday было соединением слов holy и day. Бедлам произошел, как ни странно, от Вифлеема. Goodbye, как ни невероятно, было сокращенным вариантом God be with you. В лондонском Ист-Энде он познакомился с рифмованным сленгом кокни, который поначалу представлял собой большую загадку, так как он не знал, как Хэмпстед может означать «зубы».* Но как только он узнал об опущенном рифмующемся компоненте, ему было очень весело придумывать свои собственные. (Миссис Пайпер была не очень весела, когда он начал называть ужин «трапезой святых»)*.
Спустя долгое время после того, как он узнал правильные значения слов и фраз, которые когда-то ставили его в тупик, в его голове все еще возникали забавные ассоциации вокруг них. Он представлял себе кабинет министров как ряд массивных полок, на которых, словно куклы, были расставлены люди в маскарадных костюмах. Он думал, что виги были названы так из-за их париков, а тори — из-за молодой принцессы Виктории. Он представлял, что Мэрилебон состоит из мрамора и кости, что Белгравия — это земля колоколов и могил, а Челси назван в честь раковин и моря. Профессор Ловелл держал в своей библиотеке полку с книгами Александра Поупа, и целый год Робин думал, что в " Насилии замка» речь идет о блуде с железным болтом, а не о краже волос*.
Он узнал, что фунт стерлингов стоит двадцать шиллингов, а шиллинг — двенадцать пенсов, а о флоринах, крупах и фартингах ему предстоит узнать со временем. Он узнал, что существует множество типов британцев, как и китайцев, и что ирландцы или валлийцы во многом отличаются от англичан. Он узнал, что миссис Пайпер была
