шианском.
Шлюха испуганно закивала.
— Ложись, спи. Услышу, что пробуешь выйти, — сломаю нос. Станешь уродкой, и тебя прогонят.
Это была серьезная угроза. Девка-то красивая. А если искалечишь — куда ей деваться? Он дал на входе половину серебряного талгата. Считай, купил эту черномазую. Денег-то как жалко…
Сингур сел на пол под окном.
Ему стало жарко — пот обсыпал с головы до пят. И дышать нечем. Следующим, он знал, будет холод. А пока жар.
Девка глядела на него от стены, а потом осторожно сделала шажок к кровати. Мужчина на это никак не отреагировал. Она легла, подтянув длинные ноги к груди. Волосищи — чёрные и кудрявые — свесились до пола.
Сингур молчал. Ему было плохо. Тело начала бить мелкая дрожь. Надо перетерпеть. Это недолго. Сейчас сердце выровняется, кровь успокоится — и всё пройдет. Просто перетерпеть.
Первой затрещала сломанная ещё лет десять назад голень. Он скрипнул зубами, понимая, что ошибся и всё куда как хуже, чем он себе внушал. Ему надо дойти туда, где Эша. Иначе… кое-как он поднялся и снова выглянул в окно. Никого. Светло и никого. Попытался прислушаться — ничего особенного не услышал. Стонали в соседних закутках шлюхи, рычали мужики, скрипели кровати, где-то надрывно кричала девка. Но не было ни распаленного дыхания людей в погоне, ни сдерживаемого осторожного дыхания засадников.
Под дверью комнаты топтались и прислушивались трое. Наверное, вышибалы и евнух. Пытались, понять, что происходит, не калечит ли странный посетитель девку.
Мерцание плыло, оплетая дом удовольствий багровой паутиной. Оно пульсировало, переливалось, переплеталось… Однако в этой паутине была только похоть клиентов, алчность хозяев, усталость охраны, много скуки и тоски девок, но не было холодной сосредоточенности охотников.
Его и вправду потеряли.
Лишь после этого Сингур обратил внимание на черномазую, что лежала на кровати. Шлюху окутывало мягкое зелёное мерцание. Такое же зелёное, как цвет её глаз. Спокойное и теплое. Она просто лежала и просто ждала.
Он наконец-то успокоился. И тело тут же напомнило о себе. Всеотец, как же больно-то… Сингур снова опустился на пол, задышал глубоко и рвано, пытаясь заставить сердце биться медленнее. Девка села на кровати, посмотрела внимательно, после чего сказала на дальянском:
— Такое плохо.
Он криво усмехнулся. Но промолчал. Права ведь.
— Такое плохо, — повторила она, откидывая с эбонитового плеча смоляные локоны. — Надо лежать. Я делала и быть хорошо.
Сингур посмотрел на неё мутными глазами. Да уж знал он, чего она делала. И верил, что оно «быть хорошо». Девка-то ничего, даже не потасканная ещё. Чувствовал бы он себя не так мерзко…
— Я делала быть хорошо, — повторила шианка и поманила его длинным чёрным пальцем. — Надо лежать, чтобы быть хорошо.
Вот же дура. Может, правда ей нос сломать? Хотя нет, жалко. Красивая ведь. И послушная.
Он вытянулся на полу, чтобы она отвязалась. Закрыл ледяными ладонями пылающее лицо. Мужчины, подслушивавшие за дверью, потоптались, обменялись шёпотом парой фраз и, сочтя, что посетитель неопасен, ушли.
Шлюха же оказалась настырной. Подошла и заставила Сингура, очумевшего от боли, подняться. Довела до кровати, уложила.
Потный и дрожащий, он сжался на белоснежных простынях, но девка мягко принудила его перевернуться на живот, погладила напряженную спину и уселась сверху. Сингур чуть не заорал, но сдержался, уткнулся лицом в тюфяк и лишь прикусил щеку. Во рту стало солоно от крови.
Руки у неё были сухие и холодные. А Сингуру было очень жарко. Поэтому на миг он расслабился, чувствуя, как ладони скользят по плечам, по спине. Она стянула с него потную рубашку, снова погладила пылающую кожу. Поцокала языком и что-то пробормотала. Он не понял что. Она оказалась лёгкая, как перышко, но всё равно ему было больно. Сломанные некогда кости трещали и гнулись. Вдоль позвоночника перекатывались обжигающие волны.
Он зацепил зубами подушку, чтобы не орать, но девка словно почувствовала его страдание: стала гладить, пропускать под пальцами мышцы. Он передумал сбрасывать её на пол.
Когда Сингур начал мёрзнуть, она укрыла его покрывалом, а сама легла рядом:
— Надо отдых. Я видеть. Это боль. Ты смотреть, глаза бешеный. Я понимать. Обещай не бить мой нос.
Бить ее нос… Сингур сейчас даже по заду её шлепнуть не мог. Девка прижалась к нему и замолчала.
Его трясло ещё долго. Бросало то в жар, то в холод, выворачивало кости. Казалось, плоть трещит вдоль хребта, расползаясь, сходя с костей… Потом боль стала утихать. Повезло. Девка уже задремала, но когда Сингур пошевелился, открыла глазищи и мягко коснулась тёмной узкой ладонью его груди:
— Болеть и умирать. Плохо так.
Он сказал на её родном языке:
— А ты ноги перед всеми раздвигаешь. Это как, хорошо?
Девка пожала плечами и ответила по-прежнему на ломаном дальянском:
— За это платить.
Тоже верно.
— Ты умирать, если так болеть, — сказала она, как о решённом.
Настал его черед пожимать плечами, а шлюха продолжила:
— Меня звать Нелани. Тихая вода. Знать, что такое тихая вода?
Она села напротив него, скрестив ноги, и дождалась, пока Сингур покачает в ответ головой.
— Тихая вода есть слёзы, — пальцы, длинные и тонкие, скользнули по его груди. — Ты хорошо платить. Ты не бить мой нос. Не делать боль. Нет тихая вода. Всё хорошо.
Он подумал: а ведь и правда. Да и заплатил уже.
…Когда он одевался, Нелани лежала на кровати. Угольно-чёрная кожа шианки делала дорогие простыни ещё белее.
— Ты приходить снова? — спросила девка.
Он покачал головой. Она с сожалением вздохнула:
— Жаль. Хорошо платить. Не делать боль.
Сингур легко отодвинул кровать вместе с лежащей на ней шлюхой. Нелани вскрикнула и рассмеялась:
— Молодой, сильный! Как буйвол. Жаль, что болеть и умирать. Приходи ещё. Пока можешь.
Как свободный человек может стать рабом? Ну, если опустить все слезливые истории про то, как в бою тяжело раненный и истекающий кровью воин попал в плен, как на мирную деревню совершили набег коварные налетчики, как несчастного сироту продали злобные родственники, как наивную девушку проиграли в кости, похитили, обманули, мучили, издевались… Если опустить все эти слезливые истории, как?
Конечно, по дурости. Потому что дурость собственная — она гаже и коварней любого вероломства. Вероломство — это когда тебя кто-то поимеет к собственному удовольствию, пользуясь твоей же наивностью. А дурость — это когда ты поимеешь себя сам. И удовольствия в этом никакого.
Поэтому перед собой Сингур был честен. Невольничьих «радостей» он хапнул только из-за собственной глупости. Конечно, в ранней юности мало кто блещет умом, но
