– Ты ревнив, как человек, – наконец произнесла она. – Скоро ты начнешь говорить, что любишь меня!
Ллэндон взглянул на нее с гримасой отвращения.
– Ну, об этом тебе лучше знать, – сквозь зубы процедил он.
Ллиэн приподнялась, и от этого движения ее муаровая накидка соскользнула на землю.
Полностью обнаженная, в танцующем свете пламени, она прижала Рианнон к груди и холодно взглянула на Ллэндона.
– Я Ллиэн из рода Дан, королева Высоких эльфов и других обитателей Элиандского леса – волею Богини, пока я жива, – произнесла она. Ее губы задрожали, на глазах выступили слезы. – А ты… ты всего лишь король.
Ллэндон ничего не отвечал.
– Рианнон – моя первая дочь, – повторила она. – Хочешь ты или нет, но она будет королевой.
– Какого народа? – тихо спросил Ллэндон.
Ллиэн промолчала. Она чувствовала, что стоит ей произнести еще лишь слово – и тут же хлынет поток слез, прорвав все преграды, которые пока еще его сдерживают. Ее колени дрожали, голова кружилась, она по-прежнему ощущала боль в животе и чувствовала, что вот-вот упадет. Почему он не поможет ей?
Ллэндон опустил голову и, тяжело поднявшись, вышел из шалаша, даже не взглянув на нее.
Снаружи все замерло. Туман медленно заволакивал Броселианд непроницаемой таинственной пеленой, и Ллэндон ощутил невольную дрожь. Ибо туман, Фет Фиада, был знамением богов. Эльфы были народом воздуха, море принадлежало людям, земля – гномам и огонь – монстрам, жившим в Пустынных Землях, но туман главенствовал надо всем. Один лишь туман мог укрыть и камень, и волну, потушить пожар и успокоить бурю. Молчание тумана было словом богов, и если они опустили его завесу над народом Элианда, это означало, что они разгневаны.
– Ты слышишь? – прошептал Блориан. Ллэндон повернул голову к брату жены. Дориан, прикорнувший рядом с ним, по-прежнему спал, но Блориан уже проснулся и сидел у порога королевского шалаша. На коленях у него лежал лук. Ллэндон спросил себя, собирается ли он защищаться и от какой опасности…
– Послушай… – продолжал Блориан, не глядя на него.
Лес, окутанный туманом, молчал. Крики ночных птиц смолкли, не слышно было потрескивания деревьев и даже шороха листьев – ничего, кроме глухих стенаний, долгих и мрачных. Это был звук Даур-блады, магической эльфийской арфы, от которого дрожали ветви старых дубов; ее неумолчное пение погружало души в забытье. Оба эльфа зажали уши руками, чтобы не слышать этих звуков; но почти тотчас же погрузились в тяжелый сон без сновидений.
Занялся день, но они этого даже не заметили. Утер почти бессознательно двигался вперед, пошатываясь и роняя голову на каждом шагу, опьяненный усталостью, ничего не видя перед собой и задыхаясь от тошнотворных запахов этого бесконечного рва, заваленного нечистотами. Что касается Ульфина, его насмешки быстро иссякли под напором целого потока цветистых ругательств гнома, и после завершения этого поединка, проигранного уже с самого начала, голоса рыцаря больше не было слышно. Вот уже несколько часов оба рыцаря следовали за своим проводником в абсолютной темноте, среди писка крыс, цепляясь за веревку, точно слепые, и поминутно оступаясь на поросших мхом камнях, то и дело попадавшихся на пути. Оба были слишком горды, чтобы попросить передышки,– к тому же, Бран скорее всего отказал бы в этом, не преминув высказать какое-нибудь насмешливое замечание, дополненное одним из его привычных издевательств… Несмотря на малый рост и толщину, гном обладал гораздо большей выносливостью, чем любой из рыцарей (и это при том, что наследник престола Тройна был достаточно изнеженным), и мог, как и все его собратья, идти без остановки на протяжении нескольких дней без еды и питья – упорный, словно вол, столь же безразличный к невзгодам, как боевой конь, и точно так же, как последний, достигнув места назначения, мгновенно упасть на землю, чтобы погрузиться в глубокий свинцовый сон.
Внезапно Утер споткнулся о корень и мгновенно очнулся от полудремы. Тут же он осознал, что вокруг стало светлее – занимался рассвет. Это был всего лишь, слабый розоватый луч в сумерках, но теперь Утер мог хоть что-то видеть и уже различил впереди себя высокий силуэт Ульфина, а еще дальше – почти квадратную фигуру Брана, который шел, тяжело ступая, но не сбавляя скорости. Даже тошнотворный запах гнили уже не был таким резким, хотя они по-прежнему шли вровень с краями водяного рва. Затем в какой-то момент, которого оба рыцаря даже не заметили, они поднялись выше и вскоре по заросшей тропинке вышли наверх, почти на уровень равнины. Они вдыхали ароматную прохладу раннего утра, влажной травы и ягод впервые за долгие месяцы, проведенные в подземельях Красной Горы.
Когда они поднялись к краю рва, им еще некоторое время пришлось продираться сквозь переплетения корней, цеплявшихся за одежду и царапавших лица и руки, пока наконец они не выбрались на заросшую густой травой поляну, где протекал ручей, и не свалились там как колоды, полумертвые от усталости. И сразу же, завернувшись в плащи, заснули мертвым сном без сновидений, не позаботившись даже о том, чтобы договориться о дежурстве по очереди. Они спали до тех пор, пока солнце не поднялось выше, и им не стали досаждать рои мух.
От щекотания их крошечных лапок и несмолкаемого раздражающего жужжания Утер пробудился одним рывком и, размахивая руками, начал отгонять докучливых насекомых, а заодно и стаю воронов, черных как ночь, расположившихся совсем рядом. Мало-помалу отупляющая расслабленность отступила. Утер глубоко вдохнул и почувствовал, как кровь застучала в висках. Он провел кончиками пальцев вдоль шрама – этот жест понемногу становился привычным, – оглядел растущую вокруг высокую траву и деревья, покрытые густой листвой, потом поднял глаза к небу, в котором парили птицы, и ощутил почти детскую радость. Почти целый год он не слышал пения птиц… Когда он, наконец, полностью очнулся, собственный запах и вид заляпанных грязью доспехов заставили его вздрогнуть всем телом от отвращения. Он лихорадочно сорвал с себя доспехи и одежду, бросив брезгливый взгляд на Ульфина и Брана, которые все еще спали, источая запах гниющей падали.
Вода в ручье оказалась ледяной, но он искупался с наслаждением, хотя от холода у него перехватывало дыхание. Затем выполоскал одежду и, поднявшись выше по ручью, с жадностью напился.
Наконец его возбуждение улеглось, и он растянулся на берегу, наблюдая, как медленно колышутся листья на ветру, слушая чириканье воробьев и чуть слышное журчание ручья (эта негромкая гармоничная мелодия, к сожалению, нарушалась громким храпом Брана). За долгие месяцы, проведенные под Красной Горой, в темноте, прорезаемой лишь светом факелов, он совсем отвык от этой чудесной картины раннего утра, от яркого света и запаха влажной травы, нагретой первыми лучами солнца.
