— А ежели Волков родитель вздумает бедокурить — на него где управа? — хмыкнул Кудеслав.
Хранильник пропустил этот вопрос мимо ушей.
Некоторое время шли молча. Потом волхв искоса глянул на лениво бредущего рядом Мечника и вдруг спохватился:
— Ты не озябнешь ли? Босому да без рубахи в лес об этой поре и при крепком здравии не ладно, а к тебе сейчас любая хворь прилипнет, как муха к медвяной ложке!
— Пустое, — отмахнулся Кудеслав. — Не дотемна же!
Хранильник качнул головой:
— Как знать! Разговор у меня к тебе, очень может статься, долгохонек выйдет.
Мечник лишь плечами пожал. Пускай себе разговор получится хоть каким долгим — спешить-то вроде бы некуда…
Потом вдруг Кудеслав вспомнил:
— Слышь, я тебя давно уж хочу спросить: Белян-то почему здесь? К мокшанскому граду ты вроде верхами ехал; потом на мысу коня при тебе не стало (я тогда, помнится, даже заговорить о нем поопасался, думал, беда с ним приключилась, а он же тебе вроде как друг)… А сюда приехали, глядь — Белян. Как же он?..
В Белоконевом голосе прорезалось легкое раздражение:
— Как, как… Ногами — вот как! Я его еще возле мордовского града пустил — он сам и добрался.
— И не страшно было? — изумился Мечник.
— Кому? Беляну?
— Тебе!
— Мне-то чего бояться? — Волхв заметно терял терпение. — Покуда он мою науку не растерял, ни зверь, ни человек ему не препона. А уж коль растеряет… — Хранильник фыркнул, заговорил вовсе уже сердито: — Мы что с тобой, так вот и будем балабонить о скотьей умелости?! Или все же о деле поговорим?!
— Ну, давай о деле. — Кудеслав вновь пожал плечами.
Необычным каким-то виделся ему Белоконь в тот безветренный теплый вечер. Раздражается старик, без особой причины злится… С чего бы?
А вечер-то был хорош.
За разговором они не заметили, как миновали опушку и углубились в мягкие сумерки редколесья, где чаща-матушка словно бы решила проверить уживчивость елей, дубов да берез. Видевшуюся почти черной траву густо пятнали рыжие лучи клонящегося к закату Хорсова лика — лучи, похожие на немыслимой длины копья, наискось пронзающие древесные кроны и уходящие далеко-далеко, к самому златому лику светородного бога.
Кудеслав ловил себя на том, что мимо воли старается обходить их, эти лучи, словно бы опасаясь не то ушиба, не то ожога — до того они были прочными, настоящими. А когда прерывистый верховой ветер шевелил ветви деревьев, от мелькания столбов золотого света кружилась голова и сладко щемило в груди…
И вдруг вся эта красота разом померкла для Мечника.
— Я что сказать-то хотел, — искоса заглядывая Кудеславу в лицо, выговорил Белоконь. — Ведь отчего тебе непременно на сходе надобно быть? Оттого, что община ваша хочет поставить тебя на родовое главенство. — Он чуть выждал и, видно, вообразив, будто друг Кудеслав то ли не понял, то ли не поверил, решил разъяснить: — В старейшины тебя хотят. Вместо Яромира. И чтоб в Грозову общину ты поехал, как родовой голова.
— Хотят… — Голос Мечника сделался невыразительным, тусклым. — Хотят, значит… Кто?
Волхв слегка опешил:
— Как это — кто? Говорю же: община.
— Так-таки прямо и вся община?
— Н-ну… вся. Почти.
— А ежели вся община уже хочет, для чего же сход? — прищурился Кудеслав.
Волхв тоже прищурился — видно было, что очень хочется ему понять, куда клонит Мечник. Хочется, да не получается.
А Мечник сказал со вздохом:
— Знаешь, а я ведь загадал, причем довольно давно уже — дня три-четыре тому. Загадал: скажешь ты мне это или не скажешь. Умный я, стало быть, али нет.
— Ну, и как вышло? — осведомился хранильник. — Мне отчего-то кажется, будто вышло именно «нет».
— Если бы, — вздохнул Кудеслав с неподдельной горечью.
Волхв наконец взъярился по-настоящему.
— Слушай, друг-брат, — почти выкрикнул он, раздувая ноздри, — ты из меня, старика, болвана твердоголового не лепи! Ежели что не так — говори прямо, а ежели…
— Прямо? — Из Мечникова голоса вялость будто сквозняком выдуло. — Нет, прямо не выйдет. Лучше-ка я небывальщину тебе поведаю.
Они уже не шли, а стояли лицом к лицу, полосуя друг друга совершенно не дружескими взглядами.
— Вот слушай, — жестко сказал Кудеслав. — Яромир — он не хотел, чтобы наша община под Волкова родителя шла, так? Для того и лукавоумства свои затеял: вот-де какою ценой волокут нас под руку «старейшины над старейшинами». Яромир, вишь, опасался, что эта самая рука — общине конец. Часто он про всякие такие страсти разным людям рассказывал. Мне, к примеру. Велимиру. Тебе.
И я вот подумал: а коль в общине или же рядом (особенно если рядом) выискался бы человек, который счел бы руку Волкова родителя для нашего племени благостыней? Ну, хоть из-за того, что все равно роду-племени нашему вольным не быть, так уж лучше оказаться под своим языком… Это я, кстати, слыхал во время похода ко мокшанскому граду несколько ден назад. Вот только не припомню, от кого бы… Помню только, будто бы тот человек нечто забавное о слове «изверг» рассказывал — что через много-много поколений заимеет это словцо в себе не совсем нынешний смысл. А ты тогда, кажись, близ меня был; может, тоже слыхал? Или, может, человека того упомнил?
Волхв скрипнул зубами, но промолчал.
А Мечник не унимался:
— Вот мне и подумалось: а что бы я такого сделал, на его месте будучи? Подумалось, значит, и надумалось вот что… Для начала я бы всех напугал. Сунул бы, к примеру, в Общинное Огнище под видом требы горностаеву тушку, начиненную гремучим зельем…
Ты не сомневайся, такие зелья бывают (я в персидской земле и позабористей чудес навидался). А потом… Потом бы я все те черные дела измыслил, что Яромир натворил, и ему, Яромиру то есть, нашептал бы. Да так ловко — он бы и не догадался, что не собою замысленное вершит. Ты слушаешь ли?
Да, Белоконь слушал. Он стоял, опершись обеими руками на посох, хмуро разглядывал свои лапти и слушал Мечника. Внимательно. Стараясь не упустить ни слова.
Мечник заговорил вновь:
— Но и то еще не все. Выискал бы я среди своих дружков-приятелей самого наилучшего, и, чтоб уж совсем накрепко его к себе привязать…
— Хватит, — сказал хранильник. Кудеслав кивнул:
— Ладно. Только вот еще что: после всего-всего я бы этого дружка тоже в старейшины. Он ведь, дружок-то, молод еще для родового главенства; опять же, в роду его многие вовсе чужим почитают — без крепкой поводырской руки дня не продержится. А так будет ладно: для виду он голова, а на деле — я. Вроде как ты с Беляном: взял да погнал через крепь‑чащобушку одного. Дойдет — хорошо, не дойдет — сам виноват: науку растерял.
