По счастью, волчицы могли понести только во время гона. В иные месяцы они, хотя и охотно предавались телесным радостям, но не тяжелели. Иначе выводок Серого обожрал бы всю Стаю. А так их было то ли трое, то ли четверо. Он не помнил точно. Ему приносили, показывали. Дети и дети. Все одинаковые — сморщенные, красные, узкоглазые и орут.
Он не отличил бы одного от другого, а своего от чужого. Если только по запаху. Младенцы пахли отцом. Но и к орущим свёрткам, и к их матерям, вожак утрачивал интерес сразу же, как только они отходили на несколько шагов. Он быстро уставал от женщин. А от детей уставал быстрее вдвойне. От женщин же с детьми приходил в тоску и ярость мгновенно. За ним это уже заметили.
Наконец, Серому надоело лежать. Он поднялся, перешагнул через спящую девку и перекинулся. В лесу пахло весной. Такой вкусный, честный запах. Светла любила весну. Хорошо, что скоро они будут вместе — он, Светла, весна…
Двадцать Осенённых волков из его ближней стаи. Десять обычных — крепких и сильных, которых поведёт Лют. Десять Осенённых от кровососов, во главе со Званом. И ещё десятерых он отправит вперёд. Итого пятьдесят.
Мало какая девка может похвастаться, что ради неё поднялась черна толпа мужиков. Хотя, какие ей — дуре — мужики? Шишек ей, веток, черепков. Ну да этого добра в Переходах — необеримо. Пусть забавляется. Лишь бы тут. С ним. Рядом.
Она, конечно, будет смешить его. И в сердце проснется давно забытая детская нежность. Но он уже сейчас знал, что эта нежность всколыхнется ненадолго. Потом её потеснит привычная досада, а затем и злость. Потому что Светла будет смотреть с обожающей лаской, лопотать всякую чушь… Пускай. Это всё потом. Он уже обещал, что не ударит её. Пальцем не тронет. Ну, если только совсем допечет…
Ему на холку легла мягкая рука. Нагая девушка стояла рядом и смотрела на волка. Он дёрнул головой, сбрасывая её ладонь, и глухо рыкнул. Она прижала руки к груди.
Испугалась. Хорошо. Женщины должны бояться. Только страх делает их покорными.
Серый перекинулся обратно в человека и поманил оборотницу к себе. Та подошла, хотя и с опаской. Вожак указал взглядом на землю, и девушка послушно опустилась. С Марой было интереснее. Мара не совестилась просить и торговаться. Ему было забавно ей отказывать и изредка в мелочах уступать. А эта, как больная собака. И глаза такие же.
В какой‑то миг девка напомнила ему Светлу. И Серый раньше, чем успел осознать, наотмашь ударил её по лицу.
Она не заплакала. И он успокоился.
* * *
Обережники ходили к Главе. О чем они наедине беседовали, простой, живущий в Цитадели люд, мог лишь догадываться. Но за седмицу побывал у Клесха каждый из Осенённых.
На конюшнях тем временем готовили возки и телеги, проверяли — довольно ли крепки, не подведут ли в пути, натягивали плотные кожаные пологи, чтобы можно было странникам укрыться от дождя и солнца.
Матрела собирала снедь, чтобы орава мужчин не голодала в пути: крупы, сало, вяленое мясо, остатки соленых грибов.
Сделалось ещё более суетно. Хлопотали все без отдыха. А столь нелюбимую Клёной Лелу поставили месить хлебы.
— Противная девка, — говорила шёпотом Матрела заглянувшему на поварню Койре. — Ох, и заносчивая. А тесто её любит. Караваи выходят — один другого краше. Главное — к ней под руку не лезть, когда опару ставит, не то, так и знай, кислятина черствая из печи выйдет…
Старик качал головой, глядя на тонкую и прямую, словно камышинка, девушку.
Клёна с Лелой не разговаривала. Да и никто не разговаривал. Трудов у той нынче было втрое больше привычного. Но хлеб выходил на загляденье — высокий, с румяной хрустящей корочкой, под которой прятался ноздрястый духовитый мякиш. Запах плыл на всю Цитадель!
К ловкой стряпухе иной раз подступали парни из воев, кто постарше и посмелее. Но она и с ними не разговаривала — отодвинет плечом в сторону и дальше идёт. Ребята быстро отстали, к вящей радости других красавиц.
Заходила на поварню и Лесана — помочь, чем умела. Сидеть без дела было тошно, ратиться с парнями — того тошнее, а больше, чем ещё заняться? Ну не девок же по тёмным углам тискать?
Нынче пекли пироги. Матрела расстаралась. Захотела побаловать воев, коим со дня на день предстояло покинуть Цитадель.
Лесана понесла лакомство Фебру. Думала и Клёна пойдет, но та отнекалась, покраснев. Ох, дела сердечные… Обережнице и тепло было, и смешно, и сладко, и тоскливо за ней — томящейся от надежды — наблюдать.
Фебра Лесана заприметила с высокого крыльца поварни. Ратоборец уже потихоньку начал ходить, благо костыль ему сколотили, наконец‑то, вполне сносный. Рядом с ним неторопливо прохаживалась незнакомая девушка с длиннющими светлыми косами.
Когда обережница подошла к этим двоим, незнакомка принюхалась и обрадовалась:
— Ой, пироги! Ты ведь пироги несёшь, красавица, да?
Лисьи глаза были полны лукавства. А лицо… казалось смутно знакомым. Откуда только?
— Правда что ли? — обрадовался Фебр, в котором с выздоровлением пробуждалось вполне объяснимое желание есть почаще.
— Правда, — улыбнулась обережница, снимая с блюда полотенце.
Пироги засияли на солнце румяными маслянистыми боками. Загляденье!
Светловолосая девушка, не дожидаясь приглашения, сразу же сцапала пирожок и взялась жевать:
— Вкусно… Как вы такое делаете?
«Как вы», «такое»…
— Как тебя зовут? — со смутным содроганием спросила Лесана незнакомку.
— Мара, — легко ответила та.
«Так вот ты какая…» — подумалось обережнице, но в следующий миг её окликнули, прервав размышления:
— Лесанка! Лесанка!
Она обернулась, гадая, кто же это так надрывается.
Со стороны ученического крыла быстро шёл Велеш. Он улыбался, и в светлых глазах отражалась неприкрытая радость от встречи. Зимой они с Лесаной виделись мельком и не успели даже толком поговорить.
— Велеш! — помахала рукой девушка, а когда мужчина приблизился, протянула ему блюдо с пирогами.
Колдун ухватил лакомство и тут же спросил:
— Это ты меня так встречаешь — угощением?
Она улыбнулась и зачем‑то брякнула:
— А Милад погиб…
Улыбка сошла с его лица, словно не было её.
— Знаю, — ответил колдун.
Внезапно горло у Лесаны сжалось, отказывая пропускать воздух. Вспомнилась старая клеть, набитая до отказа купеческим товаром, вспомнились пряники и вяленая прозрачная рыба. Вспомнились трое ребят, сидящих на полу на старых тканках и делящих наворованное добро.
