Кристофер Сташеф - Маг-целитель

— Ты не первый мужчина, которого мучают такие желания! — предложил я Фриссону слабое утешение.

— Да ты ее тут же бы выпустил, — заявил брат Игнатий с уверенностью опытного профессионала. — И не сумел бы заманить снова. Всю жизнь бы зря потратил, приплясывая перед ней и ожидая ее милостей.

Фриссон вздрогнул от нахлынувших воспоминаний.

— Разве это называется «потратить зря»?

— Да, это называется именно так, потому что ты бы ничего не достиг, — сказал я. — Ты перестал бы существовать как личность и превратился бы в одну из игрушек Тимеи. Забудь об этом, Фриссон. Я уже сказал тебе. Не ты первый, не ты последний. — Я обернулся к брату Игнатию. — Понимаешь, с одной стороны, мне бы не хотелось, чтобы он забывал о случившемся, а с другой стороны, нельзя, чтобы он отвлекался от дела — дел у нас впереди ой как много. Ты изучал магию, можешь что-нибудь подсказать?

— Я не только изучал магию, — негромко, отозвался монах. — Я пытался постичь Бога, Веру и душу. — Он повернулся, протянул руку и коснулся виска Фриссона. То есть еле-еле коснулся, кончиком пальца, а Фриссон вдруг как бы окаменел. Монах что-то нараспев произнес по-латыни.

Фриссон обмяк, однако в глазах его появилось странное выражение — какое бывает у цепного пса.

Брат Игнатий убрал руку и вздохнул.

— Говорил же я: нет у меня таланта.

— Намекаешь? — усмехнулся я. — Ладно, попробую.

Фриссон снова вытянулся, словно мачта, а потом обмяк, будто проколотый воздушный шарик. Мы, затаив дыхание, ждали. Поэт медленно сел. Глаза его были широко открыты.

— Это произошло! Я излечился! — прошептал он и, робко улыбнувшись, посмотрел на меня. — Я никогда не смогу отблагодарить тебя сполна, господин Савл.

Вид у него, правда, остался печальный.

— Какие счеты между друзьями, — сказал я. — Кроме того, ты мне нужен, чтобы воевать на стороне ангелов.

Брат Игнатий воззрился на меня с одобрительным удивлением.

— А я думал, что ты проповедуешь существование вне Добра и Зла, чародей Савл.

— Нет, не вне, — поправил я монаха. — Я говорил всего лишь о том, что не намерен служить ни тому, ни другому.

Монах грустно улыбнулся.

— Одного без другого не бывает, чародей.

— Бывает, — негромко отозвался я. — Есть нейтральное поле, и я стою на нем. — Последние слова эхом прозвучали в моих ушах. Я остолбенел, но упрямо продолжал: — Но это не означает, что я бесстрастен. Мне не все равно, когда я вижу людские страдания, и, если я могу оказать помощь, я это делаю. Просто я не фанатик, вот и все.

— Нельзя балансировать между Богом и Сатаной, чародей, — спокойно проговорил брат Игнатий.

По спине у меня побежали мурашки, но я небрежно пожал плечами.

— Здесь, вероятно, нельзя. Однако можно удерживать в поле зрения все, что тут происходит, смотреть на все несколько отстранение и не позволять себе цепляться за букву закона так, чтобы это мешало твоему духу.

Глаза монаха раскрылись шире.

— Я думал, ты не питаешь склонности к добру, чародей Савл, между тем ты цитируешь слова Спасителя нашего.

— Ты хорошо знаешь Библию, да? Я тоже, хотя и не сказать, чтобы по своей воле. Я получил хорошее религиозное воспитание — хорошее, с точки зрения моих родителей.

— Но что же в этом плохого?

— А то, что я успел наглядеться на уйму фанатиков, на множество людей, которых хлебом не корми, а дай публично поунижать ребенка и постращать его тем, что он всенепременно угодит в Ад.

— Это грубейшая ошибка, — пробормотал монах, не спуская с меня широко раскрытых глаз. Я печально улыбнулся.

— Хорошо, если бы таких священнослужителей, как ты, было бы побольше.

Он отвернулся, лицо его помрачнело.

— Навряд ли. В конгрегации от меня не было бы проку, господин чародей. На самом деле я уверен, что стоит мне только взойти на кафедру, как язык у меня к небу прилипнет и я ни слова не смогу произнести со страху.

Мне стало его ужасно жалко.

— Да что ты. Все будет хорошо! Все мы побаиваемся выходить на публику. Ну а если тебя и взаправду воротит от этого, ну, значит, нет у тебя таланта проповедника. Ты ведь сам знаешь, в чем ты силен, верно?

— Знаю, — кивнул Игнатий и отвернулся. — Я обладаю бесполезным даром толкования Святого Писания, чародей, и потому умею разъяснять, каким образом слова Христа, произнесенные им тысячу лет назад и даже больше, могут управлять нашим поведением даже теперь. Хотя, может быть, мой дар и не так уж бесполезен, поскольку другие священники, бывало, подслушивали меня, а потом пересказывали мои слова своим прихожанам.

— Так ты богослов! — выпалил я.

— Почел бы за великую честь так называться, — вымолвил Игнатий. — Но не смею.

— Как это не смеешь? — возмутился я. — Ты не имеешь права лишать тех, кому это нужно, возможности вкушать плоды твоих трудов! Значит, ты специализируешься в том, что толкуешь Писание для повседневной жизни?

— Да. И особенно я умею толковать о том, как другим людям применить данные Господом таланты, поскольку сам я почти начисто лишен таковых.

— Так вот почему ты стал изучать магию, — понимающе проговорил я, и у меня появилась догадка. — Распространились ли твои изыскания на то, чтобы объяснить принцип действия магии?

— Да, хотя, по сути, это проще простого.

— Как и большинство величайших открытий, — тихо прошептал я.

— Начать хотя бы с того, что попробовать дать определение, что такое магия, а что ею не является. Вот первый шаг к упрощению.

— Вот как? И что же ею не является?

— Молитва. Если мы молим Господа вмешаться в нашу жизнь и он полагает, что это возможно, мы склонны думать, что это волшебство, тогда как на самом деле это божественное чудо.

Я нахмурился.

— Я таких чудес никогда не видел.

— Неужели? — улыбнулся монах. — А не ты ли рассказывал мне о любви к прекрасной девушке?

Я покраснел.

— Это обычное дело, тут нет ничего чудесного! Я хотел сказать, всякий... ну масса народу влюблялась... тут дело только в гормонах да в сублимации, вот и все... а не...