Вторым поводом для пожимания плечами была осенняя степь перед нами, на удивление безопасная и пустынная. Если не считать приближающегося одинокого человека, ведущего под уздцы неказистую лошаденку.
А так — никого и ничего.
Если не считать… зачем его считать, человека этого? Один себе и один, как ни считай…
Да и то — будь перед нами войско — дали бы мне оказаться первым? Вряд ли. Небось, заставили бы назад спрятаться, а еще лучше — в землю зарыли бы!
На время.
Для безопасности.
— Кто это? — спросил я по-кабирски.
Еще в Кулхане мы решили, что благоразумнее будет не обучать шулмусов говорить по-нашему.
— Это шаман Ур-калахая, — из-за спины сообщил Асахиро, и меня неприятно резанули нотки суеверного страха в его голосе. — Служитель Безликого.
Ясно… как восемь дозорных, так Асмохат-та назад, а герои — вперед! А как служитель какого-то Безликого — так все наоборот…
Что ж это за Безликий такой?
— Давайте-ка я его за уши приволоку, — кровожадно заявил Фальгрим и, не дожидаясь разрешения, погнал коня к неспешно идущему человеку.
Я наблюдал, как громада, носящая имя «Фальгрим на лошади», поравнялась с шаманом и нависла над ним; затем шаман поднял голову и посмотрел на Беловолосого. Взгляд был коротким и острым, как умелый выпад, после чего шаман так же неторопливо продолжил путь, а Фальгрим круто развернул коня и поскакал к нам.
Когда я взглянул в лицо Беловолосому, то меня поразили его глаза. Они были высечены из серо-голубого льда и оттаивали медленно, слишком медленно, чтобы Беловолосый мог видеть. Во всяком случае, сейчас он не видел ничего.
Или видел нечто, невидимое нам.
Эспадон Гвениль озабоченно подпрыгивал, лежа поперек конской холки.
— Что это с ним? — прозвенел он, когда Фальгрим проезжал мимо нас. — Я… я его не чувствую! Нет, уже потихоньку начинаю… Единорог, спроси у Чэна — Фальгрим в порядке?
— Не знаю, — отозвался Единорог-Я. — Но скоро узнаю.
И я пнул Демона У пятками в бока.
При моем приближении шаман остановился. Я трижды объехал вокруг него — вокруг довольно-таки щуплого человечка в длиннополом и просторном халате, от ворота до подола увешанном какими-то побрякушками из темного металла. Волосы шамана были белыми — не бело-льняными, как у Фальгрима, и не мутно-седыми, как у старого Тохтар-кулу (тем более что служитель Ур-калахая был отнюдь не стар, не намного старше меня самого), а молочно-серебряными, и такой цвет волос я встречал впервые в жизни.
Сам шаман все время смотрел себе под ноги, словно боясь споткнуться, так что я не видел его лица — но меня не покидало впечатление, что этот маленький беззащитный человечек, не имеющий при себе никакого оружия (а он его не имел или прятал на редкость успешно), уже успел узнать обо мне все, что можно узнать при самом внимательном рассмотрении.
— Я вижу того, кто называет себя Асмохат-та? — наконец осведомился шаман, по-прежнему не поднимая головы. — Да?
Речь шамана была глухой, но внятной; и еще более похожей на хакасскую, так что я сразу понял почти все.
Особенно насмешку, скрытую в обращении.
— А я вижу того, кто осмеливается задавать подобные вопросы? — отозвался я.
Шаман еле слышно хихикнул. Похоже, он тоже понял, что хотел, и это позабавило его.
— Степь еще не знает о появлении Асмохат-та, — задумчиво произнес он.
— Но если Джамуха Восьмирукий успеет узнать первым и послать тумены своих всадников в нужное время и в нужное место — степь может вообще не узнать об Асмохат-та или узнать, когда будет поздно.
Внутренне я не мог с ним не согласиться.
Но внешне…
— Ты надоел мне, глупый человек! — я выговорил это самым зловещим шепотом, на какой был способен, и слово «человек» прозвучало так, как если бы я сам человеком ни в коей мере не являлся. — Тебе ли решать, что рано, а что — поздно?!
Шаман Ур-калахая резко поднял голову — и я словно с размаху налетел на его глаза.
Черные-черные.
И в них что-то шевелилось.
Я невольно потянулся вперед, чувствуя, как тварь на дне черного взгляда неслышно и неумолимо зовет меня к себе, как она лениво выползает из склепа глазниц и сама движется ко мне, цепко хватаясь за липкую ниточку, протянувшуюся между нашими душами, и вот она уже внутри меня, копошится, ищет, вынюхивает — и ей навстречу встает Кабир, и башня Аль-Кутуна, подле которой все началось, и…
И будто сполох холодного пламени пронесся над миром, перечеркивая его — нет Кабира, нет башни, нет видений, нет насильно высасываемой памяти, а есть бесстрастный меч в железной руке, и черная тварь бежит в страхе, прячась за дрогнувшими веками, стремясь скрыться, исчезнуть, не быть…
Я ощутил знакомую рукоять Единорога под пальцами аль-Мутанабби; и рукоятью ощутил пальцы.
Единорог был в ножнах.
И еще он был во мне.
— Ты ищешь смерти? — спросил Я-Единорог у отвернувшегося шамана.
Голос мой плавился ледяным звоном, заставляя служителя Безликого зябко передернуться.
Он отрицательно покачал головой, и во взгляде шамана больше ничего не двигалось само по себе.
Сейчас там звездами в ночи, рыбьей чешуей в омуте мерцали искорки удивления.
Мерцали — и гасли одна за другой.
— Нет. Я хочу отвести Асмохат-та в такое место, где у него будет возможность размышлять без лишних опасений.
Все-таки он произносил «Асмохат-та» без должного уважения, к которому я, надо признаться, успел привыкнуть.
— Меня зовут Куш-тэнгри, — подумав, добавил он, шулмус с незапоминающимся лицом, черным взглядом и серебряными волосами. — Многие называют меня Неправильным Шаманом.
Я равнодушно кивнул.
Я не знал, какими должны быть правильные шаманы.
3
…Лошаденка нашего неожиданного попутчика резво трусила рядом со мной во главе отряда. Демон У сперва пытался протестовать против такого соседства — но лошаденка искоса глянула на него, и Демон угомонился, а я заподозрил лошадь в принадлежности к шаманскому сословию.
В белесом небе прозвучал еле слышный птичий крик, подобный стону, и, затихая, унесся вдаль.
— Гуси, — сказал Куш-тэнгри, Неправильный Шаман. — Тепла ищут. А улетать больно. Оттого и кричат…
Я задрал голову и с трудом различил клин гусей — или не гусей? — медленно продвигающийся на юг.
— Двое не долетят, — продолжил Куш-тэнгри, почесывая свою лошадь между ушами. — Сизый к вечеру отстанет. А тот, что с черным хвостом, до завтрашнего полудня выдержит. Ишь, бедняга, надрывается…
Я еще раз глянул в небо. Сизый, значит, к вечеру отстанет… Нет, по-моему, шаман не собирался морочить мне голову. Хотя все же заморочил, собирался или не собирался…
— Хуш! — прикрикнул шаман.
