Джеана начала немного жалеть о том, что настояла на анонимности и на том, что пойдет бродить по улицам одна.
Конечно, находиться в маске среди толпы также неузнаваемых людей было интересно и, несомненно, возбуждало. Она не любила много пить, вовсе не приходила в восторг от того, что довольно много мужчин и одна-две женщины уже воспользовались карнавальным правом — обнять ее и потребовать поцелуй. Пока что никто из них не злоупотребил подобной привилегией — было еще рано, и толпа не редела, — но Джеана, которая отвечала, как могла, в духе этой ночи, не сказала бы, что ей это доставляло удовольствие.
«Если так, то это моя вина, — сказала она себе. — Мой собственный выбор: я ведь могла пойти вместе с людьми Родриго, под их надежной защитой от хаоса улиц. Немного побродить, а потом вернуться домой, как подобает приличной девушке, и лечь спать одной».
Действительно это ее собственный выбор. Никто ее не знает, разве только кто-нибудь узнает походку или наклон головы при свете факела. «Мартин мог бы узнать, — подумала она, — или Лудус: они в этом мастера». Она пока не заметила никого из солдат. Конечно, она узнала бы Хусари издалека. Сегодня в Рагозе мог быть только один такой павлин.
К ней приблизился бурый медведь и обхватил ее лапами. Она добродушно стерпела его сокрушительные объятия и кривую ухмылку.
— Пойдем со мной! — пригласил медведь. — Я люблю сов!
— Не хочу, — ответила Джеана, хватая ртом воздух. — Ночь слишком длинна, и пока рано ломать ребра.
Медведь рассмеялся, погладил ее по голове рукой в мохнатой варежке и затопал прочь. Джеана оглянулась, гадая, здесь ли Зири, в толпе, кружащейся под пляшущими факелами. Он не знает ее маски, а она ушла из дома в темноту через черный ход.
Она не могла бы объяснить, почему ей было так важно остаться сегодня одной. Или нет, она, вероятно, могла бы объяснить, если бы потребовала честного ответа у самой себя. Но она этого делать не собиралась. Карнавал — не время копаться в себе, решила Джеана. Эта ночь существует для того, чтобы совершать поступки, о которых только мечтаешь в остальное время года. Она оглянулась. Серая волчица и конь невероятным образом сплелись друг с другом неподалеку.
Олень с семью ветвями на рогах вынырнул из бурлящей толпы впереди. В руках он держал кожаную флягу. С легким поклоном он предложил флягу Джеане. Если бы он отвесил более глубокий поклон, то, возможно, проткнул бы ее рогами.
— Спасибо, — вежливо ответила Джеана, протягивая руку за вином.
— А поцелуй? — его голос звучал тихо, приглушенно.
— Справедливо, — ответила дочь Исхака бен Йонаннона. Это ведь карнавал. Она шагнула вперед, легонько поцеловала его, взяла флягу и выпила. В этом человеке ей почудилось что-то знакомое, но Джеана не стала размышлять об этом: нечто знакомое было во всех мужчинах, которые сегодня ее целовали. Маски, и воображение, и слишком большое количество вина были тому виной.
Олень двинулся вперед, больше ничего не сказав. Джеана смотрела ему вслед, но потом сообразила, что он оставил ей флягу. Она позвала его, но он не обернулся. Она пожала плечами, посмотрела на флягу, сделала еще глоток. Вино оказалось хорошим, почти неразбавленным или совсем неразбавленным.
— Пора задуматься о том, чтобы вести себя поосторожнее, — вслух произнесла она.
— Сегодня? — рассмеялся стоящий рядом коричневый кролик. — Какой абсурд. Пойдем лучше с нами. Мы идем к лодкам. — Их было четверо, все кролики, трое женщин и мужчина, обнимающий двоих из них. Ей это предложение показалось разумным. Таким же разумным, как все остальное. И это, в конце концов, лучше, чем бродить в одиночестве. Она поделилась с ними вином по пути к озеру.
Из-под маски, которая только и делала возможной эту ночь, из тени дверного проема чьи-то глаза следили за тем, как белая сова быстро поцеловала оленя, а потом олень грациозно ускользнул прочь, оставив у нее флягу с вином.
Сова заметно заколебалась, снова отпила из фляги, а потом ушла в другом направлении вместе с квартетом кроликов.
Кролики не имели никакого значения. Олень и сова были ему известны. Наблюдатель — нарядившийся, по мимолетной прихоти, в львицу, — покинул свое убежище в дверном проеме и последовал за оленем.
Сохранились языческие легенды в тех странах, где сейчас почитали либо Джада, либо звезды Ашара, о человеке, превратившемся в оленя. На землях, завоеванных почитателями бога солнца, этот человек был наказан за то, что покинул поле боя ради объятий женщины. На востоке — в Аммузе и Сорийе, до того как Ашар изменил землю своими видениями, — древняя легенда рассказывала об охотнике, который подглядывал за богиней, когда та купалась в лесном озере, и был тут же превращен в оленя.
В каждой легенде олень — бывший человек — становился легкой добычей для охотничьих собак, и его разрывали на куски в глуши темного леса за его грех, за его единственный, непростительный грех.
За годы, прошедшие после начала карнавалов в Рагозе, возникло множество традиций. Одной из них, разумеется, было право на поцелуй, этого следовало ожидать. Второй — было искусство, обычный партнер первой традиции в постели.
Между дворцом и Речными Воротами на юге стояла таверна Озры. Здесь, под благожелательным взором ее давнего владельца, собирались поэты и музыканты Рагозы, а также те, что под прикрытием маски хотели числиться таковыми, пусть всего на одну ночь. Они читали анонимные стихи и пели песни друг другу и тем, кто останавливался послушать у двери, посреди залитой светом факелов круговерти.
В таверне Озры карнавал проходил тише, хотя от этого не становился менее интересным. Маски заставляли их владельцев выступать так, как эти люди никогда бы не рискнули в собственном обличье. Некоторые из самых прославленных мастеров города много лет приходили в эту невзрачную таверну в ночь карнавала, чтобы увидеть, какой отклик вызывают их произведения, лишенные ауры славы и моды.
Результат не всегда доставлял им удовольствие, потому что здесь собирались сложные, искушенные слушатели, и они тоже были в масках.
Иногда случались забавные вещи. До сих пор вспоминают, как лет десять назад один ваджи, переодетый вороной, занял табурет артиста и спел злобный пасквиль против Мазура бен Аврена. Это явно была попытка перевести кампанию против визиря-киндата на новый уровень.
У ваджи был хороший голос, и он даже сносно играл на своем инструменте, но он слишком уж неуклюже отказался от обычного стакана вина для исполнителя, а также не позаботился о том, чтобы снять традиционные сандалии ваджи, скопированные с тех, что Ашар носил в пустыне. С того момента, когда он сел на табурет, все в таверне уже точно знали, кто он такой, и это совершенно лишило пасквиль язвительности.
