На следующий год три вороны появились у Озры, и на каждой были надеты сандалии ваджи. Они, однако, выпили в унисон, а затем вместе исполнили песню, и в их выступлении не было никакой святости. На этот раз сатира была направлена против ваджи и имела огромный и надолго запомнившийся успех.
В городе Рагоза ценили ум.
В нем также чтили ритуалы этой ночи, и исполнителю, занявшему сейчас место на табурете между четырех свечей в высоких черных подсвечниках, было гарантировано вежливое внимание. Он хорошо замаскировался: маска гончего пса на все лицо над неприметным одеянием, которое ничего не выдавало. Никто не знал его. Конечно, именно так все и было задумано.
Он уселся без инструмента и окинул взглядом переполненный зал. Озра ди Козари, некогда житель города Эшалау в Халонье, но уже давно обосновавшийся здесь, в Аль-Рассане, наблюдал за ним из-за стойки бара и увидел, как этот человек кого-то заметил. Гончий пес заколебался, потом наклонил голову в знак приветствия. Озра проследил за его взглядом. Тот, к кому было обращено это приветствие, стоял в дверном проеме. Он появился некоторое время назад и держался у самого выхода. Наверное, ему пришлось нагнуться, чтобы войти, из-за ветвистых рогов. Под искусной маской оленя, которая скрывала глаза и верхнюю часть лица, он, кажется, улыбнулся в ответ.
Озра снова повернулся к гончему псу, сидящему в окружении свечей, и стал слушать. Он, собственно говоря, знал, кто это. Поэт начал, обходясь без названия или вступления:
Останемся ли мы еще в Рагозе
Среди цветов весенних тосковать?
Меж белым озера алмазом
И ожерельем голубым реки,
На юг скользящей к морю, словно жемчуг,
Что женщина сквозь пальцы пропускает?
Останемся петь городу хвалу?
Не будем вспоминать, как вспоминаем
Силвенес времени великих львов?
Забудем, как в фонтанах Аль-Фонтаны
Хлебов душистых двадцать тысяч
Съедали рыбки ежедневно.
В Силвенесе халифов,
В фонтанах Аль-Фонтаны.
По таверне пронесся ропот. Было что-то неожиданное в строении стиха и в тоне. Поэт, кем бы он ни был, сделал паузу и отпил вина из бокала, стоящего у его локтя. Он снова огляделся, ожидая тишины, потом продолжил:
Останемся ли мы здесь любоваться
Слоновой кости хрупкой красотой?
Нам все равно,
Что станет с Аль-Рассаном,
Возлюбленным и неба, и Ашара?
С Силвенесом прекрасным что же стало?
Где мудрые его учителя?
Где девушки, танцующие страстно,
Где музыка в миндальных рощах?
Где тот дворец, откуда выводили
Войска на битву славные халифы?
Какие звери нынче бродят
Среди разрушенных колонн?
Там в лунном свете волки воют.
Снова раздался ропот, быстро умолкший, так как на этот раз поэт не сделал паузы:
Спросите у суровых стен Картады,
В Силвенесе что нынче происходит,
Об Аль-Рассане здесь спроси, в Рагозе,
Спроси у нас, меж озером и морем,
Как мы страдаем от затменья звезд.
И у реки спроси, и у вина,
Которое сегодня льется между
Небесными огнями и земными.
Поэт закончил. Он поднялся без поклона и сошел с возвышения. Однако ему не удалось избежать аплодисментов, в которых выражалось искреннее восхищение, а также задумчивых взглядов, которыми его провожали до стойки бара.
Озра, также следуя традиции, поднес ему бокал своего лучшего белого вина. Обычно в такой момент он отпускал остроумное замечание, но на этот раз не смог ничего придумать.
«И у реки спроси, и у вина, которое сегодня льется…»
Озру ди Козари редко трогали стихи, прочитанные или спетые в его таверне, но в том, что он только услышал, было нечто особое… Человек в маске гончего пса поднял бокал и отсалютовал ему, перед тем как выпить. Не слишком удивившись, Озра заметил в этот момент, что олень прошел в зал и стоит рядом с ними. Гончий пес повернулся и посмотрел на него. Они были одного роста, эти двое, хотя из-за рогов олень казался выше.
Очень тихо, так что Озра ди Козари был почти уверен, что, кроме него, никто этого не услышал, олень с ветвистыми рогами спросил:
— Возлюбленный Ашара?
Поэт тихо рассмеялся.
— А, ладно. Что я, по-вашему, должен был делать?
Озра не понял, но он и не надеялся понять.
Второй сказал:
— Именно то, что сделал, наверное. — Его глаза полностью скрывала маска. — Это было очень мило. Мрачные мысли во время карнавала.
— Знаю. — Гончий пес заколебался. — Мой опыт подсказывает, что в карнавале есть и мрачная сторона.
— Мой тоже.
— Мы ваши стихи тоже услышим?
— Не думаю. То, что я только что слышал, внушило мне чувство смирения.
Гончий пес наклонил голову.
— Вы слишком снисходительны. Наслаждаетесь этой ночью?
— Приятное начало. Насколько я понимаю, она только началась.
— Для некоторых.
— Не для вас? Разве вы не пойдете бродить по улицам? Вместе со мной?
Снова недолгое колебание.
— Спасибо, нет. Я еще немного выпью доброго вина Озры и послушаю стихи и музыку, а потом лягу спать.
— Мы сегодня ожидаем появления ворон?
Гончий пес снова рассмеялся.
— Вы об этом слышали? Мы никогда ничего не ждем от карнавала, и поэтому, надеюсь, не испытаем ни разочарования, ни большого удивления.
Олень поднял голову.
— В этом, по крайней мере, мы не сходимся. Я постоянно надеюсь испытать удивление.
— Тогда я вам этого желаю.
Они переглянулись, потом олень повернулся и стал пробираться к выходу на улицу. Теперь место на возвышении занял черный бык с маленькой арфой в руках.
— Думаю, — сказал гончий пес, — я выпью еще один бокал, Озра, если ты не возражаешь.
— Да, ваша милость, — ответил Озра, не успев сдержаться. Но он произнес это тихо и надеялся, что его никто не услышал.
Наливая вино, он увидел первую из женщин, которая подошла к стоящему у стойки бара поэту. Это тоже всегда случается на карнавале.
— Не могли бы мы побеседовать несколько минут наедине? — спросила тихо львица. Гончий пес повернулся и посмотрел на нее. Озра тоже. Голос был не женский.
— Сегодня трудно устроить беседу наедине, — ответил поэт.
— Уверен, что вам это удастся. У меня для вас есть кое-какая информация.
— Неужели?
— Взамен я попрошу вас кое о чем.
— Вы представить себе не можете, как я изумлен. — Гончий пес отпил из своего бокала, внимательно разглядывая пришельца. Львица рассмеялась под маской низким, внушающим опасение смехом.
