Колдунья, подняв бровь, взяла его у меня, положила на ладонь и печально улыбнулась.
— Отравленный совиный коготь. Очень кстати. Для кого же он — для моих тюремщиков или для меня? Я беспомощно пожала плечами:
— Ты ведь хочешь быть свободной?
— Но не таким путем, дочка. Во всяком случае, не теперь. Я, собственно, уже сдалась — вернее, заключила сделку. Я дам твоему отчиму то, чего он хочет, в обмен на мою свободу. Я должна увидеть небо еще раз. — И она вернула мне коготь.
Я смотрела на нее, и потребность знать больше одолевала меня, как тошнота.
— Почему ты не хочешь сказать, как тебя зовут? Та же печальная улыбка.
— Потому что свое настоящее имя я не называю никому, а любое другое было бы ложью.
— Тогда солги.
— Странный дом! Хорошо. На севере меня зовут Валада. Я попробовала имя на язык.
— Валада. Значит, теперь он освободит тебя?
— Да, если мы оба выполним свою часть договора, — Что это за договор?
— Скверный. — Она посмотрела мне в глаза. — Не надо тебе знать об этом. Кто-то непременно умрет — я это вижу так же ясно, как твое лицо в окошке.
Сердце у меня в груди обратилось в холодный камень.
— Умрет? Но кто?
У нее было усталое лицо, и я видела, как ей трудно стоять под тяжестью оков.
— Не знаю. Я и так уже сказала тебе лишнее, дочка, — это от слабости. Не твое это дело.
Я ушла еще более несчастная и растерянная, чем явилась сюда. Колдунья будет свободна, но кто-то умрет. Я не сомневалась в ее словах — да и никто бы не усомнился, видя ее пронзительный печальный взор. На обратном пути Внутренний Двор показался мне совершенно новым, странным и незнакомым местом.
Мои чувства к Телларину оставались на удивление сильными, но после предсказания колдуньи я чувствовала себя такой несчастной, что любовь стала для меня скорее огнем, кое-как согревающим холодную комнату, чем солнцем, освещающим каждый уголок, как было прежде.
Холодок внутри превратился в леденящую стужу, когда я случайно услышала разговор Телларина с Аваллесом. Они говорили о тайной задаче, которую поручил им господин Сулис, — она была как-то связана с колдуньей. Трудно было догадаться, о чем идет речь, — мой любимый и его друг сами знали не все, да и говорили они не ради просвещения того, кто подслушивает. Я поняла только, что отчим вычитал из книг о приближении некого важного события. Нужно не то найти, не то развести какой-то огонь. Для этого придется пойти куда-то ночью, но они не говорили, а может быть, сами не знали, в какую ночь это произойдет. И мой любимый, и Аваллес испытывали явное беспокойство по этому поводу.
Если я и прежде боялась, думая об опасности, грозящей моему бедному, повредившемуся отчиму, то теперь я сделалась прямо-таки больна от ужаса. Не знаю, как я дожила до конца дня, так изводила меня мысль, что с моим Телларином может случиться беда. Я роняла свой бисер столько раз, что Ульса в конце концов отняла у меня работу. Я долго не могла уснуть, а проснулась с колотящимся сердцем: мне приснилось, что Телларин горит в огне, а я не могу ему помочь.
Я проворочалась всю ночь. Как мне уберечь любимого? Предостерегать его было бесполезно. Он был упрям и верил только в то, что мог потрогать, он отмахнулся бы от предсказания колдуньи. И даже если бы он поверил мне, что он мог сделать? Отказаться выполнить приказ своего господина по наущению своей тайной любовницы? Нет, бесполезно было бы убеждать Телларина не ходить — он говорил о верности своему суверену почти столь же часто, как о чувствах ко мне.
Наряду со страхом меня мучило любопытство. Что такое задумал отчим? Что он вычитал в своих книгах, если готов рискнуть не только собственной жизнью, но и жизнью моего любимого?
Я знала, что никто из них ничего мне не скажет. Даже колдунья заявила, что это не мое дело. Эту тайну я могла раскрыть только сама.
Я решила заглянуть в книги отчима, которые он прятал и от меня, и от всех остальных. Раньше это было бы почти невозможно, но теперь, когда Сулис всю ночь читал, писал или разговаривал сам с собой, мне думалось, что днем он будет спать как мертвый.
Я пробралась в его покои рано утром. Слуг своих он давно уже распустил, и никто не осмеливался стучаться к нему без зова. В комнатах не было никого, кроме отчима и меня.
Он лежал поперек кровати, свесив голову за ее край. Не знай я, как он умерен во всем, я могла бы подумать по его хриплому дыханию и по беспорядку на постели, что он напился до бесчувствия, — но Сулис почти не пил вина.
Ключ от сундуков с книгами висел у него на шее. Я вытащила его из-под рубашки и не могла не заметить при этом, насколько счастливее у Сулиса лицо, когда он спит. Морщины на лбу разгладились, челюсти не сжимались больше в привычной угрюмой гримасе. В тот миг, при всем моем возмущении тем, как он поступил с колдуньей Валадой, я пожалела его. Какое бы безумие ни овладело им, на свой лад он был добрым человеком.
Он пошевелился и произнес что-то во сне. С бьющимся сердцем я сняла с него ключ через голову.
Отперев сундуки, я стала вытаскивать и просматривать запретные книги одну из другой, прислушиваясь к дыханию спящего. Большинство этих фолиантов в простых переплетах было написано на незнакомых языках, а кое-где я и буквы не могла распознать. В книгах, понятных мне, содержались либо волшебные сказки, либо рассказы о нашем замке в пору владычества северян.
Прошло больше половины часа, когда я нашла небрежно скрепленную книгу, озаглавленную «Сочинения Варгеллиса Сулиса, седьмого преемника Хонсы Сулиса, главы дома Сулисов в изгнании». Поначалу аккуратный почерк отчима плотно заполнял листы, но с годами буквы становились все крупнее и неразборчивее, а последние страницы, можно было подумать, писал ребенок, еще не выучившийся грамоте.
Шум, донесшийся с постели, испугал меня, но отчим только промычал что-то и повернулся на бок. Я стала листать книгу быстро, как только могла. Это был, должно быть, последний том его писаний — впервые записки относились к первому году нашей жизни в замке. Многие страницы были посвящены строительным делам. Имелся там также перечень судебных решений, которые Сулис выносил в качестве владельца замка и сдаваемых в аренду земель. Были и заметки более личного характера, но краткие и сухие. Печальному событию трехгодичной давности он посвятил всего несколько слов: «Синетрита умерла от грудной горячки. Ее похоронят на мысу».
Единственное упоминание обо мне было сделано несколько месяцев назад: «Бреда сегодня счастлива». Я испытала странную боль от того, что мой сумрачный отчим заметил это и записал.
