Маниакис беспомощно взглянул на отца. В ответ тот только молча развел руками, словно говоря: «Разве ты можешь что-нибудь сделать?»
Сделать действительно ничего было нельзя. Если бы даже Автократор послал сейчас свою стражу, повелев схватить убийц, воинам пришлось бы силой прокладывать себе путь сквозь толпу, силой пробиваться по лестнице наверх, сражаться, спускаясь с пленниками вниз, и, выйдя с ними на улицу, столкнуться с умножившейся за это время яростью. А затем столицу охватил бы стихийный мятеж. Нет, такого не мог себе позволить даже Автократор.
— Видессийцы! — вскричал Маниакис, перекрывая рев толпы. — Видессийцы! Позвольте же нам наконец достойно воздать покойной императрице те последние почести, какие мы еще в силах ей оказать! Расступитесь!
Ему удалось немного отрезвить людей. Рев толпы, напоминавший Маниакису завывания волчьей стаи в зимнюю ночь, стал постепенно стихать. Не прекращая изумленно покачивать головой в полном недоумении перед непостижимыми свойствами человеческой натуры, Автократор поспешил продолжить путь к Храму святого Фраватия.
Если сей храм и не был самым древним строением Видесса, то, во всяком случае, безусловно относился к числу таковых. В Высоком храме, так же как в других созданных по его образу и подобию святилищах, алтарь находился точно по центру под куполом, а скамьи для молящихся подступали к нему с четырех сторон света. Храм святого Фраватия был выстроен по другим, более древним канонам. Прямоугольное здание было сложено из некогда красного, а ныне потемневшего от времени кирпича. Вход располагался на западной стороне, а все скамьи были обращены к востоку, туда, откуда каждый день поднималось солнце Фоса.
Агатий подошел к алтарю. Сверкающее облачение патриарха шуршало и переливалось всеми цветами радуги, среди которых преобладал голубой. Настоятель храма, обычно отправлявший здесь службу, низко поклонился своему владыке, поцеловал Агатию руку в знак смиренного повиновения. Стражники эскорта осторожно сняли саркофаг с катафалка и перенесли его на задрапированный черной материей постамент сбоку от алтаря.
Маниакис с семьей заняли ближайшие к алтарю скамьи. Когда все места в храме заполнились, Агатий воздел руки к небесам, как бы взывая о прощении. То был сигнал всем присутствовавшим встать.
— Славим тебя, Фос, Господь наш, благой и премудрый, — нараспев произнес патриарх, — нашего защитника, неусыпно следящего, дабы суровое испытание жизнью окончилось ко всеобщему благу.
Возможно, именно в силу привычности обряда чтение символа веры помогло Маниакису немного восстановить душевное равновесие. Горе его не уменьшилось, но разум смог вернуться на свои обычные круги. Экуменический патриарх вновь воздел руки, и все находившиеся в святилище опустились на свои места. Сама атмосфера храма, хотя и не того, где привык возносить молитвы Автократор, торжественная проповедь патриарха — все это помогало перевести душевные терзания в русло повседневности, за которую было легче ухватиться мыслями, с которой было легче смириться.
— Мы собрались сегодня здесь, — продолжал Агатий, — дабы вручить попечительству Фоса светлую душу сестры нашей Нифоны, принявшей смерть наиболее достойным для каждой женщины образом, ибо она почила, принеся в этот мир новую жизнь.
Феврония громко всхлипнула. Курикий обнял жену за плечи, стараясь успокоить. Маниакису показалось, что усилия тестя пропали втуне, но, в конце концов, Феврония имела полное право не скрывать свое горе. Тяжело терять родителей. Еще тяжелее потерять спутника жизни. Но ничто не сравнится с горем матери, потерявшей своего ребенка, тем более первенца.
Маниакис спрашивал себя, должен ли он гневаться на родителей Нифоны, вольно или невольно внушивших дочери мысль о необходимости родить сына, чтобы сохранить влияние своей семьи на дела империи. Он даже попытался разбудить в себе это гневное чувство; возможно, оно облегчило бы его страдания. Но у него ничего не вышло. Ведь многие женщины рисковали так же, как его жена.
Нифона добровольно поставила свою жизнь на кон. Просто ей не повезло.
— Не сомневаюсь, что Господь наш проявит свое безграничное сострадание и проведет нашу сестру Нифону по мосту-чистилищу, лишив добычи демонов, этих исчадий ледяной преисподней, — продолжал Агатий. — Не сомневаюсь, что рухнут все коварные замыслы Скотоса в отношении императрицы. — Патриарх сплюнул в знак отвращения к злому богу тьмы. Маниакис и все находившиеся в храме сделали то же самое.
Агатий еще некоторое время продолжал в том же духе, описывая выдающиеся добродетели Нифоны, какие ему в свое время довелось обсуждать с Маниакисом, Курикием, Февронией и Никеей, матерью-настоятельницей женского Монастыря святой Фостины. Каждое слово, сказанное патриархом, сейчас казалось Маниакису образчиком святой истины.
Но если моя жена действительно обладала всеми этими добродетелями, отчего ей пришлось умереть такой молодой? — рвался из самых глубин души Автократора беззвучный вопль, вопль, который бессчетное число раз, со времен первого из людей, Васпура, раздавался на протяжении жизни каждого поколения. Если Агатий и мог пролить свет на этот вечный вопрос, он этого не сделал.
Закончив восхвалять достоинства Нифоны и окончательно уверив всех внимавших его речам, что благой и премудрый Фос обязательно примет ее душу в царство вечного света, Агатий совместно со своей паствой еще раз прочел символ веры, после чего объявил:
— Теперь осталось исполнить последний печальный долг — предать земле бренные останки нашей императрицы!
Эти слова служили официальным сигналом. Маниакис, Курикий и Феврония вышли к алтарю, чтобы встать рядом с саркофагом. Перед тем как стражники сняли саркофаг с постамента, Маниакис бросил последний взгляд на лицо жены. Оно казалось умиротворенным. Автократор повидал слишком много людей, павших на поле битвы, чтобы он смог солгать себе, что Нифона выглядит просто спящей; оставалось лишь питать надежду на благополучный исход ее последнего путешествия по мосту-чистилищу.
Настоятель Храма святого Фраватия подал патриарху горящий факел, тихо сказав:
— Светильники в императорском склепе уже возжжены, святейший.
— Благодарю тебя, святой отец, — ответил Агатий.
Он взглядом подал знак ближайшим родственникам Нифоны и стражникам, державшим саркофаг, а затем во главе маленькой процессии направился вниз по ступеням каменной лестницы, ведшей в гробницу, расположенную прямо под храмом.
Свергнув Ликиния, Генесий приказал бросить тела мертвого Автократора и его сыновей в море, а их головы возить по всей империи, чтобы видессийцы воочию убедились в смерти бывшего императора и всех его наследников. Когда Маниакис, в свою очередь, сбросил с трона Генесия, голова тирана отправилась прямиком на Столп, а тело его сожгли. Таким образом, в императорской гробнице никого не хоронили уже долгие годы.
