— Море… — выдохнул он.
Я опустил руку в черную волну, которая набегала на берег. И несокрушимая тяжелая волна вдруг озарилась изнутри размытым зеленым светом, в котором стали видны мои пальцы. Как будто я взял полную горсть светлячков. Я коснулся ее рукой еще раз и вода опять засияла. Котенок зачарованно наблюдал за этим.
— Светится.
— Да. Я обещал тебе показать это, помнишь? Дай сюда руку.
Я взял его руку в свою и опустил в воду. Котенок сделал движение кистью и волна рассыпалась зелеными сполохами, стала полупрозрачной, как чистейший жидкий изумруд.
Котенок улыбнулся. Не так как обычно. Умиротворенно, спокойно. Его лицо разгладилось.
— Красиво, — он опять закашлялся, я положил руку ему на щеку, — Ты… ты был прав, Линус. Я уже не боюсь.
Это слишком красиво.
— Ты теперь никогда и ничего не будешь бояться. Тот, кто не боится моря, не боится ничего. Главное — победить этот страх кажущейся бесконечности. Бездонности. Страх бесчисленного множества направлений.
— Я научился?
— Да.
— Уходи, — он попытался столкнуть мою руку, но он был слишком слаб, — Не надо… Я сам.
— Я от тебя никогда не уйду.
— Да?
— Я обещаю.
Фиолетовый огонек глядел на меня своим пронзительным маленьким глазом. Один шанс из пяти. Один шанс из пяти.
Но я не видел его. Я смотрел в глаза Котенку.
Логгер лежал где-то далеко, засыпанный песком, там еще оставалось несколько зарядов, но он был не нужен мне.
Когда я поймаю последний вздох, если он будет — последний — я войду в море и буду плыть до тех пор, пока смогу и пока позволит рука. А потом я выдохну весь воздух и опущусь вниз, прямо в черную непроглядную воду, на поверхности которой дрожат огоньки звезд. И она расцветвет зелеными узорами, когда я буду плыть к дну, дну, которого все равно не смогу достать. И тогда, когда вода уже перестанет светится и перед глазами станет совсем темно, я вспомню его, своего Котенка, и сделаю последний, самый большой вдох. И тогда мне будет тепло.
— Я хочу спать… — сказал он.
— Спи, малыш. Конечно спи. Завтра будет трудный день.
Если он доживет до рассвета, он выживет. Тогда я вытащу его. И уже не отдам никому. Даже всей Империи. Мы сядем на корабль и окажемся так далеко, что не будем видеть даже этих звезд. Бесконечно далеко. Мы будем жить отдельно от всех, на берегу какого-нибудь теплого моря, которое весной становится лазурно-акварельного цвета, а осенью несет беспокойные, не знающие отдыха, волны и ворчливо кутается в пенную мантию, сотканную из воды. А когда нам надоест смотреть на море, мы будем подниматься на маяк, который стоит на берегу и встречать закат, сидя рядом и ловя лицом чужое дыхание.
И нам никогда не будет скучно.
Котенок прикрыл глаза и обмяк. Грудь его двигалась неровно и едва ощутимо. Я положил его голову к себе на колени, прижался к нему лицом и, слушая мерный рокот вечных волн, стал ждать.
Ждать рассвета.
И начала нового пути.
— Я всегда ждал чего-то в этом духе, — сказал человек в форме капитана с имперским гербом на шевроне, -
Вы посмотрите на это. А?
Человек был еще молод, даже морщины на его желтоватом, как у всех надолго оторванных от гравитации людей, выглядели энергичными, хотя веки уже набрякли. И сам он был подтянутый, энергичный, одиночество орбитальной станции еще не успело сделать из него флегматика. Такие люди часто встречаются на околоземной орбите.
Энергичные, упрямые, чувствующие свою силу и готовые разорвать ветхую ткань космоса собственными руками.
Люди безвольные, слабые, склонные поддаваться депрессии и воспоминаниям, не могут долго тянуть службу, которая требует долгих месяцев и даже лет одиночества. Но капитан хорошо знал себе цену и цена эта была достаточно высокой.
— Что такое? — отозвался другой. У него было кислое лицо человека, который уже разменял пятый десяток лет, с немного дряблым подбородком и блеклыми щеками. Его звали Викет Торпс и он был старшим офицером станции связи. Глаза у него были бесцветные, словно долгое созерцание космоса выжгло их, оставив только контур радужки и равнодушный, как объектив камеры, зрачок. Он был майором и он любил говорить, что видел достаточно много за свою жизнь.
— Шифрограмма с объекта семьдесят-тринадцать-зет-семь. Нет, ну это уже ни в какие…
— Откуда это?
Капитан махнул рукой в направлении иллюминатора, хотя понятия не имел, где находится объект семьдесят-тринадцать-зет-семь. Но он и не стремился этого узнать.
— Восьмой сектор, есть там такая планетка. Сообщает курьер, они недавно приземлились. Вы помните ван-Ворта?
Торпс нахмурился, но его взгляд не стал из-за этого выразительнее.
— Которого? Старшего?
— Его сына. Линус ван-Ворт. Ох человек был… Не то слово. Нашумел в свое время на всю Галактику. Известный был хлыщ.
— Кажется, помню.
— Так вот, он и там начудил. Он на станции оповещения и перехвата служил, в глухомани этой, один. А я с самого начала, с самого начала говорил! — капитан торжествующе помахал кулаком, — Такой человек паутиной не обрастет. От него все ждали чего-то в этом роде. Гляди, таки выкинул фортель. Уму ведь непостижимо… Такой человек, офицер и…
— Да не болтай ты, — одернул его майор, немного брезгливо, — Дай шифрограмму.
Капитан, тут же стерший со своего лица всякое выражение кроме предписанного Уставом, протянул старшему офицеру небольшой прямоугольник бумаги. Торпс прочитал его быстро, водя сухим ногтем по строчкам. Потом покачал головой.
— Черт знает что. Герханец же, что интересно…
— А я о чем! Нет, правду говорят, если уж начал чудить, так до самой смерти. Таких только могила исправит.
— Будет тебе болтать, — шикнул Торпс, но уже мягче, все еще задумавшись, — Кидай по третьему каналу прямым. И не забудь префикс откорректировать, а то опять белиберда дойдет…
Капитан с готовностью принял шифрограмму.
— Ох и шуму теперь будет, — сказал он, прикрыв глаза, словно с каким-то мечтательным удовольствием, — Это же новостным каналам пищи на неделю! Сам ван-Ворт…
— Много еще этих ван-Вортов будет. Мало ли. Как отправишь — скажи мне, проверю. Сообщение важное, с литерой
«бэтта», каждая секунда на счету. Давай, давай…
Майор Имперского Военно-Космического Флота Викет Торпс отвернулся и стал смотреть в иллюминатор, делая вид, что изучает показания дисплея. Там, за иллюминатором, не было ничего, кроме абсолютной пустоты, в которой, как песчинки сахара по полу, были россыпаны мириады тусклых и ярких светящихся огоньков. Непривычный человек недолго мог смотреть на них — это зрелище слепит и гипнотизирует, у некоторых доходит даже до истерики или обморока. Но он достаточно долго смотрел на Космос и глаза его были почти прозрачны.
