С самого начала стало ясно, что эти поединки ограничиваются лишь обычным боем. Зиды не использовали магию во время тренировок, считая, что должны достичь превосходства в подобных сражениях так же, как и во всех прочих проявлениях силы. Как мы, дар'нети, сберегали силы для исцеления и защиты наших городов, так и зиды копили мощь для Поиска, лишающего их врагов разума.
Не успел я снова оказаться в загоне, как меня вызвали для воина по имени Комус. Его тренировочная площадка выглядела в точности так же, как и предыдущая, за исключением мертвого раба, который лежал на утоптанной земле с полу оторванной рукой и раскроенным черепом. Слуга согнал с него полчище мух и снял тренировочные доспехи, чтобы я мог их надеть. Комус предпочитал сражаться с защищенным противником. Грязная кожа доспехов была еще теплой и мокрой от пота и крови погибшего.
Комус, большой, мощный и злобный, тоже пользовался двуручным мечом. Измотанный в поединке с предыдущим противником, я пожалел, что и этот не выбрал оружия полегче, но, в конечном счете, я вынудил его сдаться.
— Этого — еще раз завтра утром, пока я свежий, — приказал Комус охранникам, указав на меня острием меча.
Не обращая внимания на жару, голод, жажду, саднящие ноги и множество свежих царапин, я рухнул на солому и мгновенно заснул. Первый день я пережил.
Мы с Комусом тренировались каждый день, иногда с затупленным оружием, иногда с боевыми клинками. Он был неплох, но я — лучше как раз достаточно, чтобы избегать серьезных ранений. Мы отрабатывали удары и ответы на них, стратегии защиты, подходящие к отдельным ситуациям, согласованность и равновесие. Он начал перенимать некоторые мои движения, и тогда я задумался, чем, будь я проклят, я здесь занимаюсь. Разрешить это противоречие я не мог. Сражаться с чертовым зидом — чего еще может желать раб, если не возможности ранить или убить кого-то из своих тюремщиков? С другой стороны, я учил его, как убивать моих соотечественников.
Но я не мог отказаться от схватки или же нарушить правила. В первую неделю тренировок я ясно увидел, каковы будут последствия неповиновения. Во время одной из передышек Комус побился об заклад с другим зидом, что его личный раб обладает более впечатляющим мужским достоинством, нежели раб его приятеля. Когда он приказал рабу раздеться, чтобы определить победителя, коленопреклоненный мужчина, не шевельнувшийся во время оживленной беседы, закрыл глаза.
— …И возбуди себя, — добавил Комус, давясь от смеха. — Я не люблю проигрывать.
Пораженный раб взглянул на зида, а потом стиснул зубы и медленно покачал головой.
Бычье лицо Комуса побагровело, и он со всей силы ударил раба в челюсть.
— Я мог бы принудить тебя заклинанием, — сообщил он, — но это просто немыслимо: мой раб отказывается выполнить простой приказ!
И Комус одним ударом снес голову, но не собственному рабу, а тому, который принадлежал его другу.
— Итак. Повторяю еще раз. Раздень себя и эту падаль, и мы посмотрим, чем хрен живого дар'нети отличается от мертвого.
Объятый ужасом раб повиновался, и, хотя я отвел взгляд, чтобы не быть свидетелем его позора, я не мог не испытать облегчения от того, что он подчинился. Поблизости не было других рабов. Ценой следующего отказа стала бы моя голова.
Пусть дни и были заполнены сражениями и потом достаточно, чтобы не оставлять сил на раздумья, но долгими ночами времени для самобичевания и чувства вины хватало. Я делал то, что мне приказывали. Я должен был выжить… Мне нужно было еще что-то сделать… что-то жизненно важное… Убежденность в этом рокотала во мне, словно военные барабаны. Не было ли это каким-то заклятием зидов, наложенным вместе с ошейником, которое удерживало нас от того, чтобы покончить с собой?
Через три недели Комус решил заняться другим видом тренировок, и меня направили к следующему воину. Тот предпочитал рапиры, причем оказался весьма проворен. С самого начала он запретил мне сдерживаться, настаивая, чтобы я сражался со всем мастерством, на какое только способен. Естественно, и его ничего не ограничивало. Будь он более собран, я бы мог заработать нечто посущественнее нескольких уколов и рассеченной щеки, пока приноравливался к новому стилю боя. Я занимался с ним примерно месяц, а потом убил его.
Это был удачный выпад на исходе долгого дня, думаю, его ослепило солнце. Ему захотелось отработать новую технику с боевыми рапирами, но он не утрудил себя надеванием защиты. Разгоряченный боем, он превратил тренировку в полноценный поединок. Когда я осознал, что я сделал, я оглянулся посмотреть, видел ли нас кто-нибудь. Мой надзиратель еще не вернулся. Единственным свидетелем был личный раб зида, его невыразительное доселе лицо осветилось усмешкой. Он прижал палец к губам и жестом показал, чтобы я уходил. Он знал, что заклятие подчинения не требовало от меня оставаться на месте.
Бежать… У меня оставалось не больше часа до прихода надзирателя. Если мне удастся пересечь лагерь так, чтобы никто не заметил изображения меча на моем ошейнике, тогда, быть может, я смогу до заката добраться до скал.
Босиком. Безоружным — я не рискну нести оружие через весь лагерь. Один шанс из тысячи за то, что я доберусь до скал. Один из пятидесяти тысяч за то, что они не найдут меня. Один из миллиона за то, что я смогу пересечь Пустыни и выйти к долинам Айдолона. Я не был уверен даже, в каком направлении они находятся. И все же я бы попытался, если бы не зудящая убежденность в том, что я не одинок, что я должен прислушиваться и быть готовым… О боги, готовым к чему?
Я продержался уже восемь недель, дотошно отмечая каждый день соломинкой, брошенной на дно корзинки для хлеба. Только двое пробыли в этом бараке дольше. Все остальные, кто был здесь, когда привели меня, уже погибли, и на их место взяли новых рабов. Я уже не представлял вкуса другого хлеба, кроме кислой и сухой серой горбушки, или другого питья, кроме затхлой теплой воды. Воспоминания об аппетитном жареном цыпленке или вымоченных в вине и засахаренных ягодах наполняли меня отвращением. Все плотские желания умерли или превратились в отторжение. Еда, вино, женщины… даже прикосновение к ним казалось невыносимым. Лица моих друзей тускнели в моей памяти, сколько бы усилий я ни прикладывал, чтобы восстановить их, и я лишь выругался с горечью, обнаружив, что уже не могу мысленно вернуться на извилистые улочки Сен Истара. Даже воспоминания о прекрасных Долинах померкли. Так почему же я не мог бежать?
Я ответил взбудораженному рабу пожатием плеч и в ожидании надзирателя сел в пыль рядом с мертвым воином. Я должен был жить, но будь я проклят, если понимал зачем.
