О гибели Клесх не думал. Дурак тот, кто накануне битвы начинает рассуждать о смерти. Смерть — удел мертвых. Живым надо думать только о жизни.
Внутри у него всё словно оцепенело. Крефф понимал, этот ледяной кулак однажды разожмется и душа начнет оттаивать. Но пока он чувствовал себя так, словно в нём никогда не было чего‑то, кроме спокойной собранности. И тревоги ушли, и тоска. Даже сны перестали сниться. Не приходила больше Дарина, не приходила Майрико, не приходил Эльха. И не было этого глухого отчаяния, когда просыпаешься счастливым, но едва дрёма слетает с разума, понимаешь — всё было лишь сном. А явь — вот она. И тех, кто снился, в ней больше нет. И никогда не будет.
Время лечит, жизнь же берёт своё. Клесх знал и это. Любая боль рано или поздно перестаёт мучить из оборота в оборот. Не проходит, не становится слабее. Делается привычной. С ней смиряешься, и оттого кажется, что болит, как будто меньше. Он ждал. Терпеливо ждал, когда это случится. И, наконец, дождался.
Нэд однажды спросил его — затеял ли Клесх облаву из мести? Глава удивился. Из мести? Нет. Его душили гнев и досада на себя, злоба на обнаглевших от безнаказанности Ходящих… Но охотиться на Серого, ради воздаяния? Смешно. Мстить можно равному, разумному. Кто же мстит одуревшему псу? Клесху не нужна была месть. Ему всего‑то нужна была уверенность в том, что ополоумевших волков, медведей, рысей станет меньше.
В дверь постучали. Глава встрепенулся, отвлекаясь от дум. В покое стало уже совсем темно. Обережник затеплил лучину.
— Ну? — сказал он. — Входи, коли пришел.
На пороге тот же миг возник крепкий парень с заметно отросшими волосами, открытым лицом и носом картошкой.
— Господине… — почтительно произнёс он.
— Уруп, тебе‑то чего не спится? — удивился Клесх, признав робича Радоньского посадника.
— Господине, поклониться пришел, — ответил парень, до крайности изумлённый тем, что его не только признали, но и вспомнили по имени. — Спасибо тебе.
Он переменился. Стал твёрже, увереннее, исчезло из взгляда и голоса униженное смирение. Ладный дружинник получился из бывшего холопа. А коли отобрали его на облаву, значит, старается. А, может, и сам вызвался.
— Будет… — ответил Глава и поинтересовался: — Отец‑то больше добро не таит?
— Не таит, господине, — Уруп зашёл и сел на лавку. — Господине, я просить тебя пришел.
Клесх удивленно приподнял брови:
— Опять?
Парень не смутился, кивнул и ответил:
— Дозволь грамоте обучиться. У сторожевиков добро считать времени не с избытком. А я в городе всем свой — с холопами знаком и мне они верят. Я могу считать подати и знать наверняка — утаивает кто или по чести платит. Господине, я на совесть работать буду, ни медяшки не утаю. Только грамотой не владею — не по силам оттого взяться.
Глава откинулся к стене и внимательно поглядел на парня. Уруп смотрел с надеждой, а на его простом круглом лице жила спокойная уверенность не только в себе и своих словах, но и в данном обещании. Твердый был Уруп. Как камень. Об такого и нож затупишь, и зубы сточишь.
— Я поговорю со Стреженем, — сказал Клесх.
Уруп просиял и ответил:
— Дак он сам меня к тебе отрядил. Сказал, мол, иди, проси. Коли Глава дозволит, я не против.
Обережник усмехнулся:
— Да я гляжу, без меня меня женили…
Собеседник мучительно покраснел и отвел глаза. Ему сделалось неловко.
Клесх рассмеялся:
— Да будет уж. Как девка на сватинах. Вернёмся, останешься до осени при Цитадели. Обучишься грамоте и счету, а в урожайник отправишься обратно.
Дружинник кивнул, поднялся, снова поклонился:
— Мира в дому.
— Мира.
Уруп ушёл, а Клесх так и остался сидеть, задумчиво глядя перед собой. Назавтра пускаться в путь. Глава поднялся, подошел к окну. Отсюда был виден обезлюдевший двор Цитадели и тёмные тени деревьев за стеной.
С утра обоз выдвинется в сторону Встрешниковых Хлябей. Не пройдет и двух седмиц, как схлестнутся люди и Ходящие. Осенённые. Сказал Дивен правду или солгал, выполнил Лют уговор или нет — уже не имело значения. Две седмицы.
Клесх не доверял никому из Ходящих и потому стянул такие силы, каких хватит и в том случае, если никто из его подельников не сдержит уговор. Исход битвы был ясен. Не ясна цена. Но одно обережник знал наверняка — эта сшибка изменит привычный уклад жизни и людей, и Ходящих. Вот только к добру ли, к худу ли — пока неясно.
Над лесом повисла ночь. Лучина в светце затрещала и погасла. Крефф остался в кромешной темноте. Он думал о том, почему так спокоен и вдруг внезапно для себя постиг ответ.
У каждого человека должно быть то, ради чего стоит жить, то, что страшно потерять. Ведь если не стоит за душой страх потери, то никаких других страхов в ней не остается вовсе. Клесх давно уже всё потерял. Потому ничего не боялся. Но ведь, кроме него, жили ещё на свете люди, которым было, чем дорожить. Жили в постоянном страхе. Этих людей обережник и собирался защитить. В память о тех, кого защитить не смог. Потому и месть тут была совершенно ни при чём.
* * *
Мягкий тюфяк казался Тамиру набитым не сеном, а жёсткими прутьями. Тело ныло и жаловалось. Тянуло и выкручивало каждую кость. Обрывки смутных не то видений, не то воспоминаний кружились в голове, и казалось, рассудок раздирает на части.
То мерещилась девочка, покрытая свищами и язвами, то мокрый лес, то девушка, склонившаяся над свитком, то подземелья и окостеневшие трупы на оббитых железом столах, то рычащая старуха с растрепавшимися седыми космами, то мертвый старик, вытянувшийся на лавке, то просторная поварня и запах хлеба, витающий по ней… И ещё он помнил ночное небо, от края до края усыпанное звездами… Звезды падали, оставляя за собой сияющие росчерки. Что‑то было тогда. Что‑то ценное. Тамиру мерещились тёмные глаза, смотревшие на него с любовью. Он не помнил девушку. И не знал теперь — было это с ним или с Ивором.
— Тамир…
Он вздрогнул и вскинулся на своей лавке. Рядом сидела Лесана. Её лицо бледным пятном выделялось в полумраке покойчика.
— Чего? — спросил обережник осипшим голосом.
— Можно я с тобой лягу?
Мужчина удивился:
— Зачем?
Собеседница помолчала, а потом сказала:
— Уснуть не могу. Тошно мне. Одной в темноте… Не знаю как объяснить. Просто тошно.
— Ложись, — пожал он плечами.
— Надо лавки сдвинуть, — сказала девушка.
Он поднялся, чтобы ей помочь, и в этот самый миг волна воспоминаний накрыла с головой…
— Лесана, — Тамир вцепился в её плечи. — Лесана, я помню! Лавки… мы сдвигали лавки, чтобы согреться. Ты, я и ещё девушка, не знаю, как её звали. Скажи, ведь было?
