Рыжий парень, потерявший в бою друга, бросил Антонию в запальчивости:
— Подыхать нас сюда привел?! — но чернобородый с усталым отмякшим лицом, вздохнув, возразил:
— От своего беса — куда денешься? Никак, это мы их с-под земли и вытащили…
Антоний, сидящий на окровавленной земле, погруженный в апатию смертельной усталости, будто и не слыхал их.
Закончив перевязывать раненых, я пошел к женщине, что пряталась в расщелине; она, убедившись, что с чудовищами покончено, встала и тут же тяжело опустилась на камень. Очевидно, она была ранена или слаба — и я с запоздалым ужасом увидел, что она прижимает к груди укутанного в плащ грудного младенца.
Забыв обо всем, я бросился к бедняжке изо всех ног. Женщина скинула с головы плащ, показав осунувшееся бледное личико с голубыми глазами и белокурые косы, заплетенные на варварский манер. Она казалась хрупкой и очень юной, но выражение крайней усталости и неизбывного горя добавляло ее внешности лета до истинной зрелости.
Северянка в варварской одежде смотрела мимо меня — туда, где между обломков скал виднелись изломанные тела мертвых драконов. Ее младенец всхлипнул и захныкал; она прижалась губами к черным
блестящим волосикам у него на макушке.
Я невольно остановился в нескольких шагах от нее. Антоний подошел следом и спросил дрогнувшим голосом:
— Я схожу с ума, или ты… вы — принцесса Жанна Приморская?
— Была, — глухо отвечала женщина. — Была принцессой Жанной… стала… Яблоней… Лиалешь из рода Сердца Города. Царицей Ашури.
* * *
Он стоял передо мной, забрызганный кровью и бледно-зеленым гноем, с располосованным лицом, с белесыми волосами, выгоревшими, как солома… Я понимала, что это — принц Антоний, но мне было решительно все равно.
Моя лодыжка болела тяжелой тянущей болью; опираться на ногу было мучительно, но, в сущности, это тоже не имело особенного значения. В моих ушах еще звучал крик Шуарле: "Беги, Лиалешь, беги!" — медный свист крыльев Раадрашь, визг Далхаэшь и хруст костей, ломающихся о камень. Я проклинала про себя собственную неловкость: если бы моя нога не попала в трещину между камнями и не подвернулась бы, моим милым несчастным друзьям не пришлось бы отвлекать ужасных созданий, напоминающих огромных отвратительных богомолов, ценой собственной жизни. Мне надо было благодарить Нут и Господа за то, что они спасли драгоценную жизнь Эда и мою жалкую собственную — а я не могла, потеряв ближайшего друга и женщину, заменившую мне сестру.
Все было тусклым и пустым. А Антоний потрясенно спросил:
— Как — царица?!
Я вяло подумала, что воюющему с моим Тхарайя совсем не надо знать подробностей. Потом откуда-то сверху или, напротив, снизу, из клубящейся серости, пришла мысль, что не здесь, в горах, кишащих выходцами из-за реки, и не с упомянутыми выходцами Антоний должен бы сражаться. Как бы то ни было, я, в какой-то степени, обязана жизнью и ему, решила я и заставила себя сказать:
— Жена Тхарайя, государя Ашури.
— Не может быть! — завопил Антоний с этакой трудноописуемой смесью недоверия, восхищения и отвращения. Он порывался говорить еще что-то, но мне было совершенно неинтересно.
Рядом с Антонием оказался молодой монах с измученным нервным лицом, в балахоне, вымазанном всеми видами грязи, какие только можно найти в Ашури, и пропитанном засохшей и заскорузлой кровью. Он, было, показался мне полусумасшедшим фанатиком: его глаза горели влажным лихорадочным блеском, а на щеках рдели красные пятна, как у чахоточного — но первые же слова монаха меня переубедили.
— Государыня… — сказал он нежно и печально. — Отец принца Тхарайя — мертв? Злосчастная судьба…
— Государь умер несколько дней назад, — сказала я. — Мой супруг отсутствовал у смертного ложа своего отца — он уже отправился защищать Ашури… от вашей паствы.
Монах опустил глаза, тиская в ладони Око на засаленном шнурке.
— Ваш супруг благороден и отважен, государыня, — сказал он. — И ваши друзья…
— Мои названные брат и сестра, — сказала я. Снова накатило тоскливое бессилие. — Вы к ним подошли, ваше преподобие? Кто-нибудь подошел к ним?
Монах ахнул и, повернувшись на каблуках, кинулся к моим несчастным аглийе.
— Варварка и кастрат? — спросил Антоний.
— Ваше прекрасное высочество, — сказала я, чувствуя, как меня оставляют последние силы, — еще одно слово — и я вас ударю.
Я думала, что эти слова его взбесят — а он смутился, растерялся и пробормотал:
— Жанна… я, вообще-то, не в плохом смысле. Просто удивился. Они — храбрые ребята, я видел… а с вашим мужем у меня назначена встреча сегодняшним вечером, в семи милях отсюда…
Выжившие из его банды столпились вокруг и таращились на меня, как никогда не разглядывали женщин рыцари-ашури. Они были почти моими соотечественниками, но я опустила уголок платка на личико Эда, да и собственное лицо очень хотелось прикрыть.
Чужой взгляд — острее ножа. Но здесь — не тронный зал Гранатового Дворца, и надо было смотреть на собеседника. Я заставила себя смотреть. Щеки Антония горели, а взгляд блуждал где-то сбоку и внизу.
— Не поясните ли мне, ваше прекрасное высочество, — спросила я, — что значит "назначена встреча"?
Антоний смутился еще больше.
— Мы с ним… с Ветром… это… вроде как союзники, — выдавил он из себя. — Мы договорились, что я с отрядом иду сюда, к драконьему городу, и истребляю нечисть по дороге… Ну вот я и… а вы, вы, Жанна, что тут делаете?
— Нут бросила кости, — сказала я. — Не важно. Я просто не понимаю. Я не понимаю. Вы — союзник Тхарайя? Вы, Антоний, его союзник после того, что вы натворили на его земле? Мне кажется, это невозможно.
— Каторжник он, а не союзник, прекрасная госпожа, — сказал высоченный громила, обросший бурой шерстью. — Нам ваш, извиняюсь, муженек пообещал, что по фонарям не развесит, ежели тут своим ходом передохнем. А этот, извиняюсь, принц — он крутит-вертит, как лис от гончих, чтобы достоинство не уронить. Вроде союзник, вроде по своей воле. Как же. По своей…
Эти слова меня потрясли. Ах, как мне надо было, как надо, чтобы мой дорогой Шуарле стоял рядом и держал меня под локоть! Как бы там не обернулось — Тхарайя жив и снова победил. Но война заканчивается, а бывшие враги уничтожают злую нечисть в горах… И жизнь все равно катится куда-то в серую бездну…
Я села на камень, поросший мхом. Крохотное тельце Эда казалось необычно тяжелым; мой бесценный принц не спал, он вытащил локон из моей косы и крутил его в пальчиках. Мне нестерпимо хотелось расплакаться, но даже на это не было сил. Краем уха я слышала, как Антоний оправдывается, объясняя, что он — не каторжник, а раскаялся, но это было так скучно, глупо, пошло и жестоко, что мне никак не удавалось собрать внимание, чтобы выслушать хотя бы вежливо.
