Она обратила улыбку на одинокого фидави и поманила его. Он подошел, не отрывая от нее глаз.
— Дитя, — промурлыкала она, — с верою ли ты следуешь по нашему пути?
Он решительно кивнул.
— Ты видишь этого человека? — Ее палец указал на Синана.
Юноша снова кивнул.
— Он предал наше Дело. Он возжелал женщину из неверных; он хотел сделать неверного своим слугой. Кто поручится, что он не прикажет нам всем поклоняться трем ложным богам франков?
Губы юноши поползли в стороны, открывая зубы.
— Вот так, — продолжала Марджана едва ли не напевно. — Возьми его, фидави, воин Веры. Держи его, пока я не прикажу тебе убить его.
Синан бился в захвате, слишком сильном, чтобы его можно было разорвать. На лице его пленителя было выражение совершенной и неумолимой решимости. Ее нельзя было поколебать никакими словами мольбы, угрозами, приказами или обещаниями.
— Что ж, — сказала Марджана, и голос ее был смертоносно мягок. — Ты готов выслушать нас?
Синан не мог кивнуть; не мог склонить голову. Он обмяк в руках фидави.
— Я выслушаю вас.
Она кивнула, не отрывая от него взгляда. Она была наполовину пьяна свободой, первым сладким вкусом победы. Это опьянение могло быть смертельным; оно могло погубить все, чего они добились.
Но ее голос был так же спокоен, как ее взгляд, в нем не было ни признака слабости.
— Я вспоминаю, что ты очень хорошо начертал пути выполнения нашего Дела. Я ожидаю, что ты будешь продолжать это. Но цель должна быть достигнута без помощи франкской баронессы или алеппианского торгового дома. Они ничего не дают Делу; они только питали твою жадность.
— И мою гордость, — спокойно отозвался Синан. — Будь добра вспомнить это. Но даже я достаточно мудр, чтобы понять, что я потерпел поражение.
— Эта мудрость не проснулась в тебе до тех пор, пока я не увидела большей пользы в этом пленном франке.
— Это не меньше, чем то, что ты сделала сама.
— Я не претендую на святость.
Взгляд черных глаз перемещался с Марджаны на Айдана и обратно. Эти глаза понимали слишком уж многое.
— Он из твоего племени, — сказал Синан, как будто только что понял значение этого. — И ради него ты обратилась против нас? Ради неверного ты предала Дело?
Глаза Марджаны заблестели.
— Я вернула тебя на путь Хасана-и-Саббаха, да пребудет мир с его именем, и пресекла попытки свернуть с этого пути. В залог этого я требую большего, нежели просто твое слово. Цену крови барона и наследника баронства, и цену за ранение баронессы…
Синан побледнел. Наконец-то она задела его, и задела глубоко.
— Ты заплатишь, — сказала Марджана, — как мы решили.
Он не мог говорить — кинжал был прижат к его горлу слишком сильно. Марджана призвала его слуг. Они явились по ее приказанию. Они сложили золото в большой сундук, который она приказала им поставить к ногам Айдана; поверх золота пролился мерцающий поток самоцветов. Айдан почувствовал удовольствие, тепло в груди, даже сквозь гнев. Было сладко видеть Повелителя Масиафа, истекающего богатством, которое для него было дороже крови, и знать, что тот понимал, что теряет вместе с богатством: рабыню, которая была, раба, который мог бы быть, уверенность, что никого в мире не боятся так, как его. Он был повелителем Сирии, более настоящим, чем человек, который правил в Дамаске, но он не мог повелевать Рабыней Аламута. Он сидел в собственном саду, с кинжалом собственного фидави у горла, и платил столько, сколько ему приказывали платить.
Марджана до последнего дирхема точно знала, насколько Синан скуп и насколько он страдает. Он должен был смотреть, как Айдан закрывает сундук, и как их сделка пишется, подписывается и скрепляется бессмертным огнем.
Когда это было сделано, кинжал убрался от горла Синана.
— Ну что ж, сэр франк, — сказал он. Голос его был спокоен, взгляд ужасен. — Ты доволен?
— Нет, — ответил Айдан.
Синан улыбнулся. Такова была сила этого человека: даже поверженный, даже униженный, он не терял ни грана своей веры.
— Так убей меня, — промолвил он. — Возьми мою кровь, как продолжает желать твое сердце. Освободи мир от меня.
Это была насмешка — и нет. Синан не боялся смерти. Жизнь была мила ему, насыщенная властью, волей, раскинувшей по всему Востоку паутину шпионов и прислужников. Но он умер бы довольным, зная, что его смерть сделает его людей сильнее.
— Поэтому, — отозвался Айдан, — я оставлю тебе жизнь.
— Жестоко, — сказал Синан. — Это так понятно… Из тебя вышел бы прекрасный фидави. — Он помолчал. — Может быть, ты все же решишь…?
— Нет! — Слишком громко, слишком быстро. Айдан постарался успокоиться. — Я — не ручной убийца кого бы то ни было.
— Жаль. Тебе были бы рады здесь, твои способности раскрылись бы и были бы использованы во всей полноте. Там, куда ты направишься, ты не сможешь найти такого.
— У меня есть обещания, которые нужно исполнить.
— На самом деле? И что ты получишь от возвращения? Мне говорили, что в Иерусалиме только недавно перестали винить тебя за смерть твоих родичей; и эти слухи связывали твое имя с еще худшими вещами.
— Значит, чем скорее я выполню свои обещания, тем скорее я очищу свое имя.
— Или будешь сожжен за это.
— Я дух огня. Какой вред может причинить мне моя стихия?
— Даже пламя ада?
— Если я могу попасть в него, значит, у меня есть душа и я могу также надеяться на рай. А если у меня нет души, то смерть для меня — лишь забвение; и смертный огонь не может коснуться меня.
— Ах, — промолвил Синан, — теолог.
— Безумец, — возразила Марджана. — Он не будет служить тебе, Синан ибн Салман, и ты не сможешь заманить его в свою ловушку. Не задерживай его; отпусти его.
— И отпустить тебя?
— Именно так, — ответила она.
Он посмотрел на нее долгим взглядом. Она спокойно выдержала его.
— Что ты будешь делать без нас? — спросил Синан. — Станешь ли неверной и побежишь вослед за ним? Сможешь ли ты отринуть все, чем ты была и что делала, предать свою веру и свое слово и обратиться против тех, кому ты служила так долго? Не вернешься ли ты ко мне? Теперь ты будешь свободна; свободна от приказов твоему кинжалу, ты будешь сама приказывать, и не будет над тобой никого, кроме меня.
Это были не пустые слова. Он говорил именно то, что думал. Он был коварнее, чем змея. Даже правда должна была служить ему, обратиться к его целям.
— Я плохо сделал, держа тебя так долго в рабстве, — продолжал Синан. — Ныне я разорвал его. Примешь ли ты то, что я предлагаю?
