Эхо последний раз пробежалось по Дикому Куту и смолкло.
– Вот, – сказал Ворон.
В шапке поводыря медь звякала о серебро.
– Слышь, парнюга… А ещё можешь?
– Могу!
Брекала повернулся, пошёл прочь. Возмущённые пособники, зло оглядываясь, потянулись за вожаком. Складывать занавесь, поднимать брошенных кукол… Люторад так и не разметал пятерушек, сами в грязь уронили.
– Неча тужить, – сказал понукалка. – Этого захолустника тут завтра не будет, а мы опять выйдем.
Брекала не ответил. У него за спиной снова взмыл голос, возвещавший простую и жестокую истину: одни летят в заоблачные небеса, другие лишь вспархивают на забор. Откуда и кукарекают, полагая, что достигли горних высот.
Ворон спел ещё хвалу позабавнее, потом другую. Начальный вдохновенный восторг, умноженный сознанием победы, стал притихать. «Это я так наказ учителя исполняю? Слушаю да смотрю, слова не говорю, в стороны озираюсь, ни во что не мешаюсь?..» Ещё было весело и смешно, но понемногу подкатывал холодок. Когда его назвали «скворушкой голосистым», это прозвучало едва ли не отрешением от воинского имени. Ворон покривил душой, стал тереть горло, смутился:
– Хрипну, почтенные, не могу, будет с меня.
Его трепали по лёгкому кузову на спине.
– Ты передохни, желанный, молочка попей, ещё выходи.
– Отколь явился, парнище? Заночевать есть где?
Он отвечал:
– Да мы с дядей из Нетребкина острожка прибежали. Он домой уже снарядился, мне велел догонять.
– А собой-то хорош… – пялились девки. – Глазки, глазки ясные, что пуговки заморские!
Если он вправду хотел донести что-то учителю, пора было спасаться.
– Слышь? – дёрнул его за руку поводырь. – Калиту подставляй.
И щедро пересыпал Ворону не менее половины всего, что насобирал. Дикомыт отошёл с кувыками в сторону и тогда только спросил:
– С чего помогать взялись?
Коротышка нахохлился, отвёл глаза:
– Ты тоже мог вора крикнуть… Покрывали бы сейчас спину не Карману, а мне.
Облака начинали пристывать сумерками, торг помалу сворачивался. Ворон заспешил.
– А ещё поможешь?
– Ну.
– Тётку Грибаниху знаешь? В зелейном ряду вроде сидит.
Кувыки засмеялись:
– Кто же Грибаниху не знает! Один ты и не знаешь. А что тебе до неё?
– Подарок надо купить, а у неё есть, говорят. Покажете её, пока домой не ушла?
– Ну!
Коротышка снял со своего плеча руку слепого.
– Тебя как дразнить будем? – спросил он, пока вдвоём шли через торг.
Правду отвечать было нельзя, но и врать особенно не пришлось.
– Да ты слышал уже, люди окликали: Скворцом.
– Скворцом?
– А я клюваст, волосом тёмен и всё фюить да фюить… Тебя-то каким назвищем величать прикажешь?
– Хшхерше.
Ворон даже остановился.
– Ух ты! Это по-каковски же?
Лицо парня не выглядело чужеземным. Теперь, когда Ворон к нему присмотрелся, черты казались умными, строгими. Не самыми присталыми побирушке и крадуну.
– Нас таких две деревни было на берегу. – Поводырь чиркнул ребром ладони над головой, обозначая малый рост. – Морянами звались. Старикам верить, племенем вышли из-за Кияна ещё при добром Гедахе. Всё волной смыло в Беду, мест не знать, где избы стояли… Один я теперь.
Ворон попробовал повторить:
– Хшер…
– Хшхерше. Буревестник по-вашему.
Тропка вела их мимо Гадалкиного носа.
– Погоди чуть, – сказал Ворон. – Спросить надо.
Ему не хотелось вовсе уж тупой надолбой стоять перед Грибанихой и краснеть, спотыкаясь: «Стыдь… студь…»
Прыгая по склизким камням, он живо добежал в дальний конец мыса… Девушки не было.
– Поздорову ли, тётенька, – торопливо обратился он к пожилой ворожее, склонившейся над чашей цветных камешков, красноватых, белых и пёстрых. – Вон там, на валуне, утром девка сидела, глаза повиты?
Некоторое время гадальщица смотрела так, словно он у неё допытывался о шествии умерших царей: кто за кем выступал да что говорил. Потом покачала головой.
– Ты, дитятко, меня не морочь… Не было здесь никого. Тебя помню, присаживался отдохнуть, а девок не видела.
Ворон удивился, понял, что срамления перед Грибанихой не минует, помчался с мыса долой.
– А-а, здравствуй, дружок сердешный, – обрадовалась коротышке зелейница. – Я уж собираться хотела, где, думаю, помощник незаменимый?
Хшхерше заулыбался:
– Я тебе покупщика привёл, тётушка. – И ехидно добавил: – Только он сам не ведает, чего надо.
Ворон понял: тайным воином Мораны ему не бывать никогда. На него с любопытством смотрел уже весь зелейный ряд. Уши начали разгораться.
– Стыдь нужно, тётенька.
Торговки захохотали:
– Ну и ребятки нынче родятся!
– Своего стыда нет, растрёпа, прикупить вздумал!
– Стыдь? – удивилась и Грибаниха. – А-а, стынька нужна, что ли?
– Точно, тётенька. Стынька.
Грибаниха кивнула, наклонилась, по плечо запустила руку в лубяной короб. Пошарила, извлекла с самого тла пестрядинный кисет, по виду – с крупой.
– И ведь нести не хотела, не спрашивали давненько… а потом словно под руку кто толкнул – возьми, не утянет. Тебе, сыночек, много ли надобно?
Этого Ворон тоже не знал.
– Всё давай, тётенька.
Хшхерше присвистнул. Грибаниха, успевшая вооружиться крохотным мерным ковшиком, опустила мешочек.
– А денег-то у тебя хватит, желанный? За весь мой припас попрошу с тебя четыре таймени да две утки… Так и быть уж, одну утку прощу.
Ворон ухарски вывернул кошель:
– Давай считать, тётенька.
– Загибеников корзинку поставишь, тётя Грибаниха, – подбоченился морянин. – Половину с сыром, половину с кашей да салом. Вишь какого я тебе богатея привёл!
Чуть не из-под локтя у Ворона вынырнула бабёнка-носыня, как есть сестрица злого Тарашечки.
– Куда столько берут? Мёртвую, что ли, по зеленцам везти далеко?
«Ах же ты ягарма, гадилка, чтоб тебе…»
Ворон во все плечи повернулся к бабёнке, смерил взглядом и улыбнулся, но зрачки блестели иголками.
– Отчего ж мёртвую? Ещё толчётся, не в своё дело суётся, а завтра отнимут зипун, саму с мостка да в кипун! Тогда и повезём… подальше куда…
Оговорённая пакостница с ним зубаниться убоялась, вякнула, квакнула, подевалась куда-то.
– И вторую утку прощу, – сказала Грибаниха. – Ну её! У самой дело не спорится, так всем другим торг надобно изурочить!
Хшхерше помогал делить монеты на кучки, отсчитывая четыре таймени.
– Тётенька, – сказал Ворон. – С ней, со стынькой этой, хоть что делают? Кашу варят?
Торговка и коротышка безмолвно уставились на него. Грибаниха махнула рукой, засмеялась. Дикомыт окончательно смутился, начал пояснять:
– У меня сестрёнка названая… в болезни лежит, вся кипятком обварилась. Подарочком утешить хочу. А гадалка сама собой велела к тебе, тётя, за сту… за стынькой этой идти. Вот.
Грибаниха помолчала ещё, подумала, спросила:
– Раны велики ли?.. Да на себе не кажи, балбешка! Ишь, бедная… Запоминай теперь. Вот столечко зальёшь тёплой водой, чтобы на два пальца покрылось. Зёрнышки тотчас распухнут, всю воду вберут. Как расползутся – взбей в пену да тут и намазывай.
Морянин фыркнул:
– Только девке не говори, почём брал. Прибьёт тебя.
– Жива бы дождалась, – сказал Ворон. – А там хоть бы и прибила.
– Стынька плёночку даст, – продолжала наставлять Грибаниха. – Засохнет, так и оставишь, сама после сойдёт… Да, раны от гноя не умывай, не вереди, стынька высушит. – И отодвинула от кучки в четыре таймени ещё несколько монет. – Это тебе на удачу, чтобы встала сестрёнка.
Пока шли назад, Хшхерше спросил:
– Что за девка, о ком печёшься? Полюбовница али вправду сестра?
Ворон начал рассказывать, увлёкся, даже имя назвал.
– Сирота, значит, как я, – рассудил коротышка. Остановился, вытащил из ворота ремешок с несколькими блестящими ракушками, снял одну. – Это из-за моря, с прародины нашей… – Сунул Ворону в ладонь, вдруг покраснел. – Надейке отдай, пусть забавляется.
Нынче у скальника продажа шла еле-еле, вовсе в посад. Только зря зяб на ветру, поддувавшем с Воркуна. За весь день отдал несчастные две стопки листов, сколотни же так и стояли, бились один о другой, падали временами… А какие сколотни – чистые, гладенькие, ни тебе дырочки! Через великий труд снятые с молодых берёз, тянувшихся в густом ельнике! На кубышки, бурачки, узорные туеса…
Небо мрело, близилась пора складывать короб. Будет другой день, а там, глядишь, начнёт подниматься дворец. Вот когда берёста пойдёт не стопочками – возами. Только не та, которую он вынес сегодня. Сегодняшняя – для тонкой работы…
