Мимо скорым шагом, направляясь в зелейный ряд, прошли двое парней. Одного, поводыря слепого кувыки, скальник знал. Второй, долговязый, с лыжами за спиной, был чуженин. Этот посмотрел на товар, вроде даже начал придерживать шаг, но тоже не остановился. Покуда берестовщик убирал непроданные стопки, парни появились снова. Длинный с облегчением улыбался, поправлял что-то в пазухе: не хотел доверять многоценную покупку ни кузову, ни поясному кошелю.
Вот он снова поглядел на берёсту, на связку длинных сколотней… Взгляд неожиданно загорелся и прикипел, парень забыл слушать, что говорил коротышка. Запнулся на ходу, покинул товарища.
– Можешь ли гораздо, добрый продавщик! Почём скалу отдаёшь?
У него была жестковатая северная помолвка, глаза светились нетерпеливым мальчишеским замыслом, а руки явно знали, как управляться с берёстой. Уж скальник в этом кое-что понимал.
Шегардай – город не маленький. Конечно, до славных столиц ему далеко, но кружал, чтобы доброму человеку выпить и закусить, в нём аж целых четыре. После удачных представлений, с приятной тяжестью в кошеле, Брекала с общниками неизменно обходил все. Выяснял, который хозяин лучше угадал пиво и где красивей служанки. Бывало, поздней ночью тянулись улицами к себе на Привоз-остров, распевая громкие песни. Поддерживали друг дружку, весело приветствовали поздних прохожих…
Сегодня всё было не так. Брекала прогнал от себя рожечника с понукалкой, словно они были чем виноваты. Швырнул в короб скомканный балахон. Прокрался задами, как тать какой…
Толкнул скрипучую дверь под облезлой вывеской с бараном и бочкой.
Засел один в самом дальнем углу, отвернувшись к стене.
Торжане, кончившие дела, неторопливо обсуждали удачи и неудачи минувшего дня. Благодарили покровителя-Змея, гладили бороды, запивали кто выручку, кто выучку.
– Ты, друже, ума не теряй, кошель береги…
– Кошель? Воришки небось надолго притихнут.
– Это верно, на кобылу никому не охота.
– А по мне, они таких надейчивых только и ждут.
Брекале разговоры купцов звучали беспечным лепетом детей, никогда не ведавших горя. Служанка живо расстелила перед ним столешник. За голый стол садиться – совсем себя не блюсти.
– Чего добрый господин подать велит?
– Пива. Покрепче которое.
– А кушать господин что будет? Уха добрая, греночки…
Кулаки сжались сами.
– Пива неси, говорю!
А ведь он выходил из-за полстины упаренный, опустошённый, но безмерно счастливый… Ему вновь удалось это. Люди окружили его скоморошню, они смотрели во все глаза и смеялись. Подталкивали один другого, теснились поближе, он видел в прорези их глаза. Видел – и гнал своих пятерушек по пути, подсказанному позорянами. Ощеулил над тем, чего народ подспудно боялся. Трудился людям на потешенье, всему свету на удивленье, себе на барыш…
Эти самые люди сегодня сказали ему: ступай, Брекала. Мы будем слушать другого.
– Санники теперь руки погреют.
– Правда, что ли, дворец намерились возродить?
– Работа великая. Скоренько только рушить, а строить…
– Да чтобы на прежний похож был.
– Царята всё равно не обманутся, не признают.
– Какое признают? Их дыбушатами из города увезли!
Скоморох отодвинул опустевшую кружку. Румяная служанка сразу принесла полную. Потом ещё. Пена стекала через край, впитывалась в столешник. Шипение пузырьков отдавалось безголосой песней пыжатки. Перед глазами стоял взгляд захожего парня, победный, ликующий, впрозелень голубой. Хотелось погасить этот взгляд. Омрачить страхом. Затопить чем угодно, даже болью и кровью…
Кружки были толстые, дешёвой работы, чтобы не очень жалеть, если побьются. Столешник – чистый, высушенный у печи, хотя изрядно потрёпанный. Служанка – кудрявая, полнотелая, не чуравшаяся объятий. Нечёсаный подстарок, угрюмо сгорбившийся в углу, очень мало напоминал всегдашнего Брекалу, разговорчивого и щедрого гостя. Добрая девушка подсела к нему, положила руку на плечо, хотела что-то сказать.
– Не до тебя! – замахнулся Брекала.
Она отшатнулась, с лица пропали ямочки-умилки. Торгованы смолкли, оглянулись: о чём раздор? Девушка молча встала, тряхнула головой, занялась другими гостями.
Пиво становилось всё горше с каждым глотком. И крепости в нём никакой не чувствовалось. Не приносило оно внутреннего смягчения, не развеивало обиды.
– Чтоб тебе глотку замкнуло и черви глаза выели, – сдувая пену с очередной кружки, бормотал проклятия пятерушечник. – Чтоб ты в щепку высох, сопляк. Чтоб тебе, как нынче Карману, на кобыле скакать, да не верхом…
Кружка вновь показала дно. Можно было хоть до завтра придумывать кары наглецу и мечтать: ужо сбудутся! Злые речи не отменяли случившегося, не исцеляли души. Ещё утром гордый Богобой отправлял Тарашечку воевать со злой ведьмой, намекая: умный поймёт. Теперь…
– Парнишка певун изрядный. Одно слово – Скворец!
– Ему голосом промышлять, а он смутился. Все деньги собрал бы.
– И соберёт ещё, если останется.
– Не останется, дядьку догонять побежал.
– У них в острожке небось и холя, и воля, и доля, раз так поёт весело.
– Может, ещё когда заглянет, послушаем.
У Брекалы поплыли перед глазами чёрные клочья, пиво поднялось к горлу. Он чуть не опрокинул скамью, швырнул на скатерть медяки, незряче устремился за дверь.
На улице было темно и моросил дождик. Брекала покинул в кружале шапку, но возвращаться не стал.
Подлый мальчишка за всю свою жизнь столько песен не выслушал, сколько он, Брекала, скоморошин сложил. Ну, высунулся один раз вперёд, о чём горевать? Пришёл незнамо откуда и туда же ушёл, а Брекала остался. Минует седмица – опять хвостом за ним побегут, Тарашечку зазывать будут…
Всё так, но по тёмной улице вместо великого Богобоя брёл маленький скоморошек, потерянный и порядком хмельной. Не житель вершин – посередень с несколькими удачами. И как он, пеший, ни прыгай, всё равно будет грызть нутро страх: вот сейчас вновь прилетит из лесу Скворец. Взмахнёт крыльями на том конце площади. Зазвенит, запоёт. И глупые позоряне…
– …Скоморох… – шепнул в ухо голос. – Пора платить, скоморох…
Странный был шёпот. Бестелесный какой-то. Брекала остановился, завертел головой. Рядом никого не было. Он пожал плечами, двинулся дальше. Холодный воздух немного разогнал хмель, пятерушечник понимал, что хватил лишку. С крепкого пива ещё не то могло поманиться. Платить? Он в кружале разве не заплатил?..
Брекала шёл, переступая лужи, смутно жалея, что забрёл в «Барана и бочку». Далековато от Привоз-острова. Ну ничего. Не впервой.
Через сотню шагов улица вывела его к мостику через ерик. Брекала помедлил в некотором замешательстве. Он-то был уверен, что свернул на Позорную, а оказалось, его занесло на улицу Первых Кнутов. Наверно, в оплошке винен был голос, примерещившийся на перекрёстке. Мудрено ли, что свернул с прямохожего пути, потащился привычной тропкой, обходом кружал…
Этот мостик жители окрестных дворов прозвали Вонючим. Что ни вечер, с него выгоняли потерявших совесть пьянчуг, а самых злостных опур, бывало, с головой макали в ерик. Брекала, знавший об этом, разок посмеялся над бесстыдниками, отправив Тарашечку по кружалам, а после сюда. Он помнил: торговая площадь аж взвыла, когда болванчик порывался спустить штаны у перил. Люди хохотали и взвизгивали, гадая, уронит ли портки. И если уронит, то насколько дотошно окажется сделана кукла!
Пятерушечнику стало смешно, он забыл недавний испуг, остановился, злорадно взялся за гашник…
– …Скоморох, – вполз в ухо тот же шёпот, бесплотный и, чего уж там, жутковатый. – Слово отплаты требует, скоморох…
Усмешку вмиг стёрло. Какое такое слово?.. Брекала быстро оглянулся, предчувствуя, что опять никого не увидит. Вспомнилось проклятие, с горя брошенное в кружале. Уж не за него ли требовали воздаяния?..
О подобном лучше рассуждать у печного огня, а не на безлюдье да в густых сумерках. Знакомая улица сразу стала незнакомой и страшной. Из углов зловеще поползла тьма. Брекала неуклюже сорвался с места, пустился бегом.
Дыхания, отягощённого пивом, хватило ненадолго. Пятерушечник вновь зашагал, отдуваясь и спрашивая себя, что случилось. Какая ещё плата за слово, обронённое спьяну да в сердцах?.. Так судить, языки через один резать придётся. А с моста зачем убежал, чего устрашился? Дурной славы назавтра? Подумаешь! Нахохочутся и забудут. Заскучают по Тарашечке. Придут из-за занавеси его вызывать…
Когда впереди качнулась тень человека, беспамятно опиравшегося о забор, Брекала вспугнутым зайцем бросился куда глаза глядят. Влетел в кривой переулок, долго шарахался вдоль глухих заборов, всхлипывая и трясясь, пока сточная канава не вывела на улицу, вновь показавшуюся знакомой. Лапотная? Ржавая?.. Он толком не помнил.
