Гуннар изумленно застыл, увидев этот узор, а потом едва не лишился дара речи, услышав цену. Руни удивился уже вслух, Гуннар, ехидно улыбнувшись, сказал, что одаренному не понять, и вообще трогать не стоит. Естественно, Руни потянулся проверить и потом долго и витиевато ругался, отдернув руку, словно схватился за раскаленный уголь — а сам Гуннар едва смог удержать на лице серьезное выражение. Правда, насчет «только у него», Ингвар слукавил — был в Белокамне еще один ювелир, работавший с небесным железом, в другом конце города. Но Гуннар за это зла на мастера не таил — каждый хитрит, как может.
Узнав, по какому делу пришел гость, мастер едва заметно помрачнел, но выспрашивать и отговаривать не стал. Пробежал глазами расписки за отданное на хранение серебро, спросил, как Гуннар хочет получить деньги: серебром, золотом или камнями. У него есть смарагды чистейшей воды, или вот синие топазы, в точь-то как глаза той госпожи, которой дорогой гость порой покупает украшения…
Гуннар нахмурился: он действительно несколько раз покупал у Ингвара подарки для Вигдис, но никогда не появлялся вместе с ней.
— Та госпожа, что приходила за вашим амулетом, — ювелир указал взглядом на цепочку в вороте. — На ней были колты, августит в серебре. Свою работу я всегда узнаю, и кому продавал, тоже помню.
Ах, вот в чем дело. И в самом деле, к Ингвару от дома Вигдис ближе всего, а она же относила амулет в починку. Еще пришлось заменить безнадежно испорченную застежку. А колты Гуннар действительно покупал, синие августиты. Он не поскупился бы и на золото, но Ингвар уверял, что такие камни лучше смотрятся в серебре. Но как некстати эта догадливость! Впрочем, мастер никогда не обсуждал дела других покупателей, вообще не упоминал о них, будто Гуннар был единственным. Так что и его дела обсуждать не будет.
— Так как господин желает получить свои деньги? — повторил Ингвар.
— Смарагды, — сказал Гуннар. — И золото.
Мастер позвонил в колокольчик. Вошла девушка, поклонилась поочередно гостю и хозяину. Ингвар протянул ей расписки, сказал несколько слов. Та, поклонившись еще раз, ушла.
— Старшая, — сказал мастер, когда за ней закрылась дверь. — Руки золотые и ум быстрый, да разве дочери дело оставишь? Четыре девки, ни одного сына Творец не дал. Может, выдать удачно получится, да мужа всему научить. Она-то балуется, конечно, но где это видано, чтобы баба скань паяла?
— Одаренные сказали бы, что если хорошо получается, то какая разница, — заметил Гуннар, тоже глядя вслед девушке.
Выдать-то получится, очень хороша. Да и отец наверняка неплохое приданое за ней даст, да и дело. Так что зря он беспокоится.
— У одаренных все не как у людей. Если и мы начнем так жить, никакого порядка в мире не останется. У них бабы вместо того, чтобы мужа холить да детей рожать, над книжками сидят да мечи носят… — Он махнул рукой. — Как будто баба с мечом может мужика одолеть.
— Может, — сказал Гуннар.
Рубиться с Ингрид он бы вышел не раньше, чем написал завещание.
— Ну если с плетением, то, конечно, — мастер задумчиво пожевал губами. — Вам виднее. Говорю же, все не как у людей.
Порой Гуннар сам не понимал, на чьей стороне. Одаренным ему не быть, но и «как у людей» не получалось. Иногда он спрашивал себя, что же на самом деле нашел в Вигдис. Внешность? Норов? Или ее дар, который мог бы быть и у него, распорядись судьба иначе? Спрашивал и не находил ответа.
Дочь ювелира вернулась с кошелем и маленькой шкатулкой, в которой на бархате лежали камни, и беседа перешла в торг. К великому облегчению Гуннара.
Выйдя от ювелира, он на миг замешкался. Нужно было предупредить Вигдис, что уезжает. Вернуться домой и отправить записку? Или зайти самому? Лучше самому, решил он, уж совсем нехорошо она сегодня ушла. И столкнулся нос к носу с ней на выходе.
— Что ты тут делаешь? — спросила она.
Выглядела Вигдис удивленной до крайности, настолько, что даже забыла про положенный на людях поклон.
— К ювелиру за деньгами ходил.
— А я за шелком… — сказала она, хотя Гуннар ни о чем не спрашивал.
Лавочники в этом квартале продавали дорогие вещи: украшения, шелка, золотое шитье на отделку, заморскую тончайшую посуду, расписанную синим по белому…
Он кивнул:
— Проводить тебя?
Тут же пожалел об этом: стоять и скучать, изображая телохранителя, пока она перебирает отрезы тканей, выискивая неуловимую разницу между васильковым и небесно-синим, радость невеликая, ведь Гуннару еще собираться. Впрочем, собраться недолго, а потом они не увидятся как минимум две недели, так что пусть.
— Да, — улыбнулась она. — Я быстро, обещаю.
Получилось и правда быстро: Гуннару даже показалось, будто она особо не выбирала, взяла третий принесенный лавочником отрез ярко-изумрудного цвета, оставила расписку вместо денег.
— Ингвар тебя запомнил, — сказал Гуннар, когда они снова проходили мимо дома ювелира.
— Правда? — отстраненно поинтересовалась Вигдис. — С чего ты взял?
— Сам сказал. Узнал, дескать, колты…
— Когда это?
— Когда ты с амулетом приходила.
— А, и правда…
Она надолго замолчала, глубоко задумавшись. Гуннар мешать не стал, молча шел рядом.
— Зайдешь? — спросила Вигдис, когда они уже подходили к дому.
— Зайду, если не выгонишь. Только ненадолго: завтра уезжать.
Она остановилась, оглянулась.
— Куда? С кем?
— В Листвень. С Олавом.
— Недели на две, значит… — она вздохнула, но, вопреки ожиданиям, не стала выпытывать ни с кем, ни почему без нее. И почему Олав ищет людей на стороне, тоже не спросила — впрочем, это неудивительно, она всегда все про всех знала, тем и жила.
— Если подвернется что-нибудь там, то отказываться не буду. Так что может быть дольше.
Вигдис кивнула, снова молча. Гуннар подхватил ее под руку, сдвинул, оказавшись между ней и подвыпившей компанией.
— Что с тобой сегодня? Все еще сердишься?
— Нет. Нет, правда. — Она подняла взгляд. — Устала, день был суматошный.
— Тогда, может, дать тебе отоспаться?
— Ты же ненадолго, — слабо улыбнулась она. — А я уволила всю прислугу, остается только поденщица, но она приходит утром.
Гуннар рассмеялся, она улыбнулась в ответ — уже по-настоящему.
«Ненадолго» затянулось до полуночи. Возвращаясь домой темными улицами, Гуннар едва не околел — к вечеру немного холодало, а ночью ударил самый настоящий мороз. Проходящие мимо стражники костерили непривычно ранние заморозки на чем свет стоит. Да и Гуннар, прячась от них в переулках, думал о том, как бы стуком зубов себя не выдать. Связываться со стражей сейчас, когда при себе изрядные деньги, было вовсе незачем. Мало ли кто попадется. Найдут утром тело в сточной канаве, и жаловаться некому.
Добравшись домой, Гуннар поставил греться вино с медом: хорош будет охранник, сопли на кулак мотающий. Но обошлось.
* * *
Когда выезжали, под ногами хрустел иней, но уже на следующий день погода снова наладилась. Стояла сухая, прозрачная осень. Разноцветные листья неспешно облетали с ветвей придорожного леса, шелестели под копытами, солнце играло на ветках, отражалось в каплях росы по утрам. Олав был ранней пташкой, с постоялых дворов выезжали засветло. Но, на счастье Гуннара, купец оказался немногословен, так что в первую половину дня можно было просто мерно покачиваться в седле, прислушиваясь к шелесту листьев и птичьим голосам, поглядывать вокруг и не тратить силы на то, чтобы изображать жизнерадостность или поддерживать приятную беседу.
Двигались ходко, несмотря на то, что лошадей купец берег, а, значит, и люди не слишком уставали. По такой погоде Гуннар не стал бы тратиться на постоялые дворы, на худой конец бы попросился на ночь к какой-нибудь деревенской вдове или старому бобылю. Потому что придорожные постоялые дворы не отличались ни чистотой, ни удобством. Это в городе их не меньше дюжины, на любой кошелек, а на не слишком оживленном тракте от одного до другого полдня пути, так что не кочевряжься, путник, жри, что дают, и скажи спасибо, если на единственный в комнате лежак — широкий, так, чтобы человек пять вповалку поместились — бросили тюфяк. Плащ сверху постелишь, если брезгливый, руку под голову положишь, и довольно с тебя. А уж что клопов не будет, и вовсе никто не обещал. Но Олав считал, что так спокойней. Незачем случайных людей в соблазн вводить.
