Подойдя к старой яблоне, Лесана очертила ее обережным кр
у
гом, расстелила войлок, положила под руку нож, рядом устроила меч и улеглась. Не успела даже подумать ни о чем, как заснула.
Однако нынешней ночью маялась без сна не только старшая Юрдоновна. Девятилетний Руська ворочался на своей лавке, отчаянно грезя о мече сестры. Мальчишка почти не помнил Лесану, слишком мал был, когда крефф ее забрал. В памяти гнездились какие-то воспоминания, но ни лица, ни голоса сестры в них не сохранилось. Помнил, как спать укладывала и укутывала одеялом, чтоб не сбрасывал. Помнил, как умывала и чесала частым гребнем, несмотря на вопли и слезы. Помнил, как гладила по пухлым коленкам, когда под утро забирался к ней на лавку — досыпать.
Мать попервости часто сестру вспоминала. Все убивалась по ней. А уж какие слезы горючие лила, когда вернулась из Цитадели, повидав… До сих пор блазнились рыдания те. А сынишка тогда понять не мог — что же плачут по живой, как по умершей? Не понял и по сей день. Напротив, сегодня, увидев Лесану, Руська испытал восторг и… зависть. Ему бы вот так войти в избу — в черной одеже, опоясанным ремнем, с мечом за спиной! Чтобы каждая собака видела — вой вернулся. Защитник. Гроза Ходящих.
Но пуще всего Руське хотелось хоть одним глазком поглядеть на меч сестры. Ребятня окрестная завидовала пареньку — чай с настоящим ратоборцем (пусть и девкой) под одной крышей живет! А заодно пугали, будто оружие у воев зачаровано и больно жалит чужих, может и руку отрубить, ежели без спросу сунуться. Но Руська не верил. И потому лежал на лавке, борясь со сном, который как назло мешал дожидаться. Да еще сестра никак не засыпала, словно медведь в берлоге ворочалась. Чего ей неймется только? Он вон еле-еле глаза открытыми держит. Да еще Елька рядом так сладко сопит…
А что в итог? Зря пыжился, за бока себя щипал, сон прогоняя. Лесана вон встала да из избы вышла. С мечом вместе! Вот куда ее Встрешник понес?
Мальчишка тихонько поднялся следом. И половицы тут же предательски заскрипели. Руська тихо выругался. Как же она так прошла, что звука не раздалось? По воздуху, что ль, летела? А он, хоть в родной избе девять лет живет, загрохотал, будто на телеге проехал.
— Ты куда собрался? — сонно спросила из-за занавески мать.
— До ветра, — буркнул сын.
— Ведро в сенях, под лавкой стоит, — пробормотала Млада, поворачиваясь на другой бок.
Руська, уже не таясь, шмыгнул в сени.
И все-таки, взявшись за ручку двери, он засомневался. Страшно… Вдруг дверь отворишь, а там волколак глазами горящими из кустов смотрит? Сестра хоть и говорила, что резы на воротах и тыне надежные, но все равно боязно. Мать не раз пугала рассказами о том, как Зорянку кровососы утащили, а ведь всего до соседнего двора бежала в потемках. И ночь-то еще не настала тогда.
Однако любопытство пересилило страх. Руська утешил себя тем, что в деревне, как никак, настоящий вой из Цитадели, а значит, бояться нечего. Поэтому мальчишка высунул нос из избы, огляделся и прислушался. Острые зубы не клацают, голодного рычания не слыхать. Только соловьи заливаются да деревья шумят.
— Куда ж ты подевалась-то? — приплясывая от ночной прохлады, прошептал Руська и пошлепал босыми ногами по росе. — Упыри что ль утащили во Встрешниковы Хляби?
Сестру он нашел спящей возле дедовой яблони. Старое дерево давно не плодоносило, но в память об отце батя не хотел ее корчевать. Мол, Врон любил под ней сидеть. Тут и помер.
Лесана лежала на войлоке, накинув сверху отцовский тулуп, и сладко спала.
"Вот ведь вынесло ж ее, окаянную!" — рассердился братец. Дрыхнет — хоть бы что, а он трясись.
"Ежели бы не голова стриженая, сроду за воя не примешь, — думал Руська, разглядывая старшую Юрдоновну. — Девка как девка, только тощая".
Кинув вороватый взгляд на крепко спящую сродницу, мальчишка потянулся к заветному мечу. Ладные ножны, перехваченные крест-накрест толстыми ремнями, манили. Вот пальцы нерешительно коснулись широкой рукояти, оплетенной кожей, и… Вш-ш-ших! В горло вжалось что-то холодное. Острое. Русай замер, боясь шевельнуться.
Миг — и сестра сидит напротив, а на кончиках пальцев отведенной в сторону левой руки мерцает, переливаясь, синий огонек. Горит, но она не морщится. И в глазах ни отголоска сна. Будто притворялась. А другая рука вжимает закаленное лезвие боевого ножа в шею братца.
— Ты почто крадешься, как тать, а? — ровный голос Лесаны продрал до костей.
— Ме-е-еч посмотреть хотел… — заскулил мальчишка, чувствуя себя глупым и жалким.
— А спросить не мог? — рассердилась сестра. — Или гордый такой?
— Не-е-ет. Боялся.
— Кого? Меня? — удивилась она.
— Что откажешь, боялся, — Руська готов был разреветься от страха и стыда.
— Что ж я, злыдня лютая — брату родному не дать на меч поглазеть? — удивилась девушка.
После этих ее слов Русай не выдержал и бесславно разревелся, ерзая коленками по холодной земле. Так совестно сделалось!
— Ну… будет… будет… — обережница ласково обняла его острые плечи. — Вдругорядь не будешь руки тянуть, куда не просят. Скажи спасибо, что только усовестила. В следующий раз выпорю, чтоб по ночам не шлялся. Иди, спать ложись, пока мать не хватилась.
Но он замотал головой и вцепился в жесткие сестрины бока:
— Можно с тобой останусь? — а в глазах столько надежды и страха — вдруг откажет?
— Оставайся, только тулуп весь на себя не стаскивай, а то прохладно, — улыбнулась Лесана.
Позже, прижимая к себе затихшего и сладко сопящего храбреца, сестра осторожно положила ладонь на узкую мальчишечью грудь. Пока еще слабый огнь горел там, теплился, невидимый глазу, но в будущем грозил разгореться в пламя:
— Хватит и одного Осененного в доме, — горько вздохнув, Лесана затворила едва начавшую теплиться жилу.
* * *
На следующий день Остриковичи собирались в дом к старосте. Елька отчаянно стеснялась забытой и чужой сестры, а потому старалась на глаза ей не попадаться, все пряталась за мать или Стояну, да смущенно теребила кончик косы. Руська в новой рубахе и портах, но с отчаянно красными, выдранными за ночевку в саду ушами, вид все одно имел важный. Уши что — заживут! А вот как он окрестным мальчатам расскажет про то, что меч сестрин в руках держал да спал ночью в саду… от зависти все удавятся!
И только Млада, глядя, как старшая дочь натягивает через голову черную кожаную верхницу, вздохнула и полезла в сундук:
— Дитятко, на вот, надень, тебе вышивала. Думала, приедешь, порадуешься, — и мать неловко протянула обережнице расшитую по вороту и рукавам праздничную рубаху.
