Мысли текли лениво, цепляясь друг за друга, обрываясь на полуслове. Эркин осторожно облизал пересохшие губы, шершавые от какой-то корки. Или это кровь засохла… Как после той драки. Он тогда подрался с отработочными. Тех было трое, и ему пришлось нелегко. Он отделал их, но и его приложили пару раз лицом об уголь, и он долго плевался чёрной кровью. Тогда обошлось, всё зажило, даже следов не осталось… Тогда ему часто приходилось драться. Это потом от него отстали. Ему повезло, что попал на скотную. Они и спали не в общем бараке, а в своём закутке. С Зибо он в конце концов поладил, а с остальными… остальные быстро отстали… в общем бараке он бы не выжил. Каково приходится спальнику, попавшему на ночь к работягам, да ещё дворовым, он слышал, да и самому пришлось как-то в распределителе… А он спальник, да ещё индеец… Обошлось… Хуже нет, чем спальникам. Их все презирают, и травят, как могут. И белые, и негры, и индейцы. А чем они виноваты?
Думалось об этом уже без злобы, с привычной усталостью. Он никогда этого не понимал. Разве он выбирал себе эту работу? Он родился в питомнике и родился красивым. А остальное решили белые. Вот и всё. Не его решение, не его выбор, у него вообще не было выбора. И вот… Ну, белые ладно, для них что раб, что половая тряпка, ноги вытерли и дальше пошли. А остальные рабы… им-то что до этого? Разве они по-другому живут? Тот же Зибо…
…Они молча дошли до скотной. Зибо ни разу не обернулся к нему, слова не сказал. Будто его и не было. И он не заговаривал. Молча прошёл за Зибо в тесную тёмную клетушку, рядом с кладовкой. Зибо молча снял куртку, бросил её на узкие покрытые сеном нары. Он хотел положить свою рядом, но Зибо замахнулся на него. Он увернулся и приготовился к драке. Здесь, в тесноте, один на один… Это он умел. Но Зибо не стал драться, а по-прежнему молча показал ему на нары у другой стены. Он положил куртку на доски.
— Идём, — разжал наконец губы Зибо.
И началась его работа на скотной. Он делал, что указывал Зибо. После пузырчатки и двух суток голода он уже ничего не соображал. И только привычка держаться на ногах, до конца, во что бы то ни стало, спасала его от голодного обморока. Слабость показать нельзя. Слабого убивают. Это он знал с питомника. И держался этим. И дотянул до вечера, до еды. Под взглядом надзирателя никто не трепыхался. Сидели рядком и хлебали горячее варево. Да и наломались все за день. Но языками работали!… И жратва не помеха трепачам. Он слушал не слыша, а Зибо… Зибо угрюмо молчал на все подначки. А уж как изощрялись, что у Зибо свой спальник теперь, дескать, по ночам развлекаться будут, и кто кого раньше умотает, спальники они такие, неуёмные, а у Зибо сила накоплена, ему уж бабы давно не давали, дали бы спальника на барак — вот бы повеселились, а то всё Зибо одному достанется… И все шёпотом, слышным только за столом. А ему ни до чего было. Как поел, глаза сами закрывались. Так в полусне он и дотащился до их закутка и, не раздеваясь, рухнул на голые доски, и слова Зибо: "Полезешь ночью — убью!" — не тронули его. После пузырчатки гладкие доски, возможность лечь, как он хочет, а не как приковали… Куда ему лезть? И зачем? Ни один раб не работает без приказа…..Он очнулся от прикосновения холодной ладони ко лбу.
— Эркин, проснись.
Знакомое лицо. Возле губ узкая ладонь с таблетками и кружка с водой.
— Вот, возьми.
Таблетки? Зачем? Он же всё равно не может работать, не надо. Но спорить он не мог и послушно проглотил таблетки, напился. Тяжело переводя дыхание, огляделся, попробовал оттолкнуться от кровати и сесть.
— Конечно-конечно, — заторопилась Женя. — Давай помогу.
Эркин молча мотнул головой и встал. Он должен держаться. Упавшего добивают. Смог же он выдержать тогда. Сможет, выдержит и сейчас.
Женя понимала его, но отпустить не могла. Да и встать он встал, а идти не мог. И Женя опять повела его. Но у входа в уборную он остановился и стоял так, опираясь о стену, упрямо набычившись, пока она не отступила.
— Ну, сам так сам. Я пока перестелю тебе.
Она расправила смятую сбитую перину, встряхнула одеяло, взбила заново подушку. Господи, неужели выкарабкается, неужели всё обойдётся? Вроде получше ему, не сглазить бы. Сам пошёл. И Алиска говорила, что он днём вставал…
И обратно Эркин дошёл сам, сел на кровать и застыл так, поддерживая левой рукой правый локоть.
— Что с тобой?
Женя наклонилась, заглядывая ему в лицо. Он медленно поднял голову, шевельнул губами, ломая засохшую корку.
— Женя…
— Что, милый?
Но он только повторил с той же странной интонацией.
— Женя… — и вдруг неожиданный вопрос. — Ночь… сейчас?
— Да, ночь. Ложись.
— Опять ночь, — вздохнул он, обмякая и склоняясь вперёд.
Но Женя успела подхватить его и уложить. Он ещё что-то неразборчиво пробормотал и внятно повторил.
— Опять ночь.
— Спи, спи, милый.
Женя укрыла его, подоткнула одеяло. Так, третий пакетик она ему даст утром, перед уходом. Надо бы на ночь питьё приготовить. Если попросит, чтоб было под рукой.
…Опять ночь. Душная ночь Паласа. Цветная темнота, музыка, смех, крики. Столько этих ночей было, что одну от другой не отличишь. Как все клиентки похожи одна на другую, и их забываешь сразу, как выйдут за дверь. Сегодня ему повезло: оплатила ночь и быстро уснула. Он только поглаживает её время от времени, чтобы не проснулась. В кабине темно — она не захотела ночник — и душно. Жаркая пахучая духота. Он привык и к жаре, и к духоте, но сегодня что-то уж перестарались истопники. Пот так и льёт, мокрый как из душа. Ладно, жара не холод, и пот работе не помеха. А пока можно лежать и отдыхать, и слушать далёкий глухой гул Паласа. Как всегда, если не было в этом необходимости, он не глядел на женщину, лежащую рядом. Его руки отлично работали вслепую, легко погружая клиентку в блаженную полудрёму-полусон. За стеной в соседней кабине ритмично скрипит кровать. Кудряш старается. Надолго его так не хватит. А это на какую попадёшь… как жарко, сегодня слишком жарко, всё тело скользкое, липкое, пот течет по лицу…
Эркин со стоном открыл глаза. Ночь. Здесь тоже ночь. И ему не снилась жара, в самом деле жарко, и он весь мокрый, действительно как из душа. Он провёл ладонью по груди и обтёр руку о постель. Одеяло давит так, что тяжело дышать. Как жарко. Слишком жарко.
Он откинул одеяло, и сразу плечи и грудь обожгло холодом, жадно вдохнул полной грудью. Но память о прежнем холоде, когда он никак не мог согреться, заставила его потянуть одеяло обратно, да и знал он, конечно, о простуде и что хуже всего мокрым на ветру оказаться. Так что придётся потерпеть. Попить бы ещё… Ладно, с этим он тоже потерпит, не в первый раз. Попробовать встать… нет, слишком темно, и не знает он, где вода. Жарко, как всё-таки жарко…
