Дикий Ветер бушевал над деревьями, терзая самые высокие ветви. Он был предоставлен самому себе — может быть, она знала, о чем он думает, лесному народу же оставалось лишь ждать. Их шерсть встала дыбом. Когда-то… да, когда-то такое случалось часто. Неужели так будет и ныне? Огромные дубины ударяли о камень, о землю, наращивая темп по велению крови, кипевшей в жилах.
Ветер вернулся. Листья посыпались с деревьев, цветы, усыпавшие обезглавленное тело, поднялись внезапным вихрем и опустились снова. Тот, кто лежал на раскрытой ладони, был теперь целым, и голова покоилась на месте. Гортанные возгласы смешались со вздохом отступающего Ветра — лесной люд оплакивал усопшего.
Оставалось еще одно дело, и она вновь подняла руки. Над ней гремел Ветер, потрясая деревьями, его крик оглушил всех в лесу.
Лесной народ ждал, ибо смерть, о которой они скорбели, была только началом. Маленькое пятнышко гнили может пожрать весь лист, теперь же потревожен покой их леса. Древние клятвы нарушены, Лакар погиб от рук чужаков. Кто их сюда привел?
Внезапно Теосса взмахнула рукой и очутилась на вершине высокого камня. Дубины грянули оземь, приветствуя ее. Они двигались в едином порыве, будто объединенные общим разумом, а ведь за опушкой леса их сочли бы бездушными, ни на что не годными деревяшками.
Взвыв в последний раз, Ветер затих. Теосса рассмеялась и опустила руки.
— Будьте на страже и берегите границы, — произнесла она голосом суровым и холодным, как камень под ее ногами. — За границей Тьмы началось шевеление. — К удивлению слушателей, она снова рассмеялась. — Когда дурак балуется с огнем, он превращается в уголь! Тот, кого наш глупец хочет призвать, имеет другие, более важные цели. Не отказала ему и память, он не забыл, что случилось перед тем, как мы заключили Договор. Пусть поостережется дитя, беспечно играющее с силами выше его разумения; великого демона не призвать безнаказанно!
Чудовища пришли сюда не из-за демона, а из-за своего безмозглого господина! Что-то внушило им глупую мысль, будто они, проданные, могут освободиться ценой крови…
Запомните: лес не запятнан этим убийством. Но будьте на страже!
И снова Ветер закружил над Зовущей. Ее волосы взмыли в воздух серебряным ореолом. Вокруг поднялся туман, он становился все плотнее и наконец сокрыл ее целиком. Когда он рассеялся, ее нигде не было.
Гарвис сидел в своей студии на любимом стуле. Перед ним на столе была грунтованная доска и вереница баночек с красками, уже открытых, сияющих всеми цветами радуги. Но руки художника покоились на коленях, он смотрел на доску и краски, как будто никогда прежде не брал в руки кисть.
Внезапно маг яростно выругался. Кисть в его руке переломилась, и он швырнул обломки на пол.
На доске было несколько линий — контур будущей картины, вчерашний набросок.
Прежде живопись — талант Гарвиса — никогда его не подводила. Художник поежился, гоня мысль о том, что талант ушел.
Мысленным взором он отчетливо видел два юных лица, но пропало бесценное умение воплощать образы красками и кистью. Мальчик и девочка, имеющие во внешности столько общего, что их кровное родство не вызывало сомнения.
Ему не удавалось нарисовать их достаточно похожими. Хотя лица детей несли отпечаток постоянных трудностей, глаза горели пытливым умом. Уроженцы Стирмира, дети смотрели скорбно и обреченно, не ведая радости жизни и веры в будущее, которыми некогда славился этот край.
— Гарвис?
Художник вздрогнул. Он не обернулся к говорящему, лишь болезненно скривился.
Гость подошел ближе и мантией задел краски. Одна из баночек упала и подкатилась к краю стола. Гость вскрикнул и указал на баночку — ее содержимое едва не пролилось на пол. Гарвис поставил баночку на место.
Гиффорд вздохнул с облегчением. Комната почти погрузилась во тьму — Гарвис не позаботился об освещении, — но рисунок пока еще был виден.
— Значит, они тебе приснились, — тихо произнес архивариус.
Художник бросил на него хмурый взгляд.
— Что спрашиваешь? Как будто сам не умеешь видеть сны.
Летописец на мгновение закрыл глаза. Усталость и печаль окончательно вытеснили с его лица прежнее добродушие.
— Ты ясно их видел, — сказал Гиффорд. — Их рождение будет ознаменовано смертью, и вырастут они во тьме. Но в обоих живо предвестие Света.
Архивариус протянул руку к наброску. Рука его была перемазана чернилами так же, как рука Гиффорда — краской.
— Фалиса будет окружена красотой, будет петь с Ветром — и станет тем, кем еще не был никто из рода человеческого.
Гарвис закрыл лицо руками.
— Я не буду продолжать, пусть остается как есть, — произнес он. — Пусть эти жизни идут сами по себе, я не стану вмешиваться.
— Ты и не вмешивался, — тихо возразил Гиффорд.
— Я увидел сон и попытался изобразить его, хотя мне не было разрешения.
— Все решает Свет, брат, — ответил архивариус. — Если тебе приоткрылась завеса будущего, не отворачивайся. — Он вздохнул. — Не ты ли предвидел падение Великих Весов? Чаши опустились, и любой теперь может нарушить их равновесие.
Гиффорд указал на юношу.
— Фогар с рождения окажется на воспитании у зла и познает силу соблазна. Однако не поддастся искушению Тьмы.
Гарвис будто не слышал обнадеживающих слов. Художник взял доску, отошел в дальний угол студии и решительно поставил ее рисунком к стене.
В руках Сулерны мелькали костяные спицы, такие тонкие, что годились для лучшей пряжи. Их вырезал Эли, который давно не подходил к Сулерне. Теперь брат, стоило к нему подойти, вечно куда-то торопился. Вот и сейчас он не поднимал глаз, хотя сидел с другой стороны очага.
Сулерна вязала из обрывков распущенной пряжи, пытаясь залатать ту одежду, которую не на что было заменить. Брат ее по той же причине возился с ветхой лошадиной сбруей.
Эразм до сих пор не обращал на них внимания. Страх давно стал полноправным членом дана.
Сулерна бросила вязание и опустила руки на большой живот — неестественно большой, как шептались женщины. Несмотря ни на что, Сулерна продолжала выходить с ними в поле, а в те ночи, когда стояла полная луна, в лунное святилище с дарами Белой госпоже — молиться, чтобы дан оставался в безопасности.
Какими бы отварами ни поила ее госпожа Ларларна, ноги все равно отекали, а спина болела. Сулерна решительно выкинула из головы то, что так изменило ее жизнь. Бывшие товарищи по играм чурались ее, как будто она стала чужой. Страшнее голода оказалось уныние. Она, всегда переполненная жизнью, горбилась теперь у очага, вечно мерзла и пыталась соединить лоскуты из закромов Хараски в немудреную одежду. Больше Сулерна не танцевала.
