«Баран и бочка» только открывал двери первым гостям, а все уже всё знали.
– Лежмя, сказывают, в молельне лежит, вон нейдёт, плачет, лоб расшибает, прощения у Моранушки просит…
– Что ж с ним будет теперь?
– Повинной головы и меч не сечёт.
– Так то меч…
– Люторад не простит. Скажет, как отец его говорил: «То не мой враг – Владычицы!» И не простит!
– А в заезжем-то доме горшки на полках скакали, пол расседался, голос из стены говорил!
– А скомороху самому, говорят, аж перья вороньи с неба слетели, на кафтан тучей липли – не отодрали!
– Охти, страх! Нешто дни последние наступают…
– Люторад не один о Справедливой радеет. Уж как старец велит, так всё и будет.
– Тарашечку, бают, разбил и в маину кинул…
– Правда, что ли? Эх, зря!
– Зря? Вот так отцы Беды допросились!
Румяная девушка подавала гретые щи, рыбную дрожалку и хлеб. Вчера она вместе со всеми поахала бы об участи потешника. Сегодня Брекала стал ещё одним из тех, кто сажал её на колени, искал устами уста… а после замахивался: не до тебя!
И ей было всё равно, цела в кладовой забытая шапка или уже кто-то стащил.
Мужики, приехавшие в лесной зеленец, выглядели кем угодно, только не разбойниками, успевшими порядочно нашалить по дорогам Шегардайской губы. Со стороны поглядеть – самые обычные люди. Да они такими и были, пока самострелы и кистени лежали спрятанные в санях.
Когда всполошились собаки, когда бабы с криком и плачем побежали встречать, Лутошка сперва оробел. Удивился собственной робости, спросил себя, чего испугался. Он уже несколько дней жил при становище боярыни Куки. В охотку помогал деду Хвице, кормил собак. Даже стражу нёс – то с Марнавой, то с молодым Онтыкой. Ловил на себе задумчивый и тревожащий взгляд самой госпожи…
Уже шагнув следом за всеми, острожанин вдруг с удивительной ясностью ощутил: если прямо сейчас, пока никто не следит, схватить лыжи, пуститься в утёк – навряд ли его станут искать. А назавтра или через седмицу, за тридевятым лесом, глядишь и попадутся правские переселенцы. С которыми он в самом деле за Киян-море пойдёт.
Лутошка даже остановился. Метнул глазами влево-вправо. На него никто не смотрел.
Он сделал шаг…
При мысли об одиноких ночёвках, кружащихся волках и беспощадном морозе стало до озноба жаль новообретённой жизни в ватаге. Лутошка мотнул головой: нет уж!..
И побежал следом за всеми.
Уйти, если что, можно будет как-нибудь в другой раз…
– Ну, что тут у нас? – спросил вожак.
Он по-хозяйски сидел на санях, в распахнутой шубе, в меховом треухе, сдвинутом на затылок. В дремучей бороде таял иней, ватаг улыбался, но маленькие голубые глаза сверлили Лутошку, взгляд был тот самый, что мерещился острожанину, когда он удирал от волков. Госпожа Кука ластилась к мужчине, сидела у ног на земле, приникнув к колену.
Лутошка глотнул, сдёрнул шапку, достал пальцами истоптанный мох:
– Добрый господин…
– С чем пожаловал, малый?
Пока Лутошка соображал, как ответить, боярыня потянулась к уху предводителя, зашептала, прикрыв рот ладонью:
– Кудаш… Чёрная Пятерь…
Она только что стёрла с лица колкую и вонючую мазку, щёки подтянулись, были по-девичьи гладкими, бархатными, румяными.
Вожак чуть наклонил голову, выслушал, глаза опасно блеснули. Кулак упёрся в колено.
– Сказывай, парень! Как есть сказывай!
Ватажники оглядывались, стряхивали виснущих баб, подходили, становились послушать.
Острожанин как будто вернулся в берёзовую рассошину, в кольцо хищных теней… Он даже язык не сразу сыскал, но за минувшие дни его столько раз нýдили вспоминать заточение и смерть Кудаша, что короткая повесть обрела даже некое подобие стройности.
– Привезли, стало быть, обречённика… Ближника вашего, Кудаша. Пудовыми цепями опутанного… Под землёй в невольке держали… А потом на смерть повели. Господин котляр учеников напустил. Я-то кабальным тогда у них был, я одаль стоял… А уж честнóй ближник ваш им такого бою задал! Кому руку выдернул, кого насовсем испугал! Чуть всех по лесу не разметал, да слишком много их было. Тут пустили на него дикого дикомыта, на ножовщину гораздого, Скварку… Он в глаз ему и уметил. Ушёл к родителям честной ближник ваш… а тело без всякой правды зверям в чаще бросили. Вот так, добрый господин, всё и было.
Вожак хрипло выдохнул. Долго молчал. Ватажники кругом тихо переговаривались, мяли шапки, качали кудлатыми головами.
– А ты, значит, к нам подвалиться решил?
Лутошка хотел ответить, что собирался, вообще-то, переселенцев искать, но само собой выговорилось:
– Да, добрый господин.
– Я тебе не господин, – почему-то зло усмехнулся ватаг. – Мы тут люди вольные… и к вольности своей кого попало не допускаем. В кабале у котляров чем занимался?
Лутошка отвёл глаза, проворчал:
– А на меня унотов притравливали. Я по лесу бегал, они ловили. С копьями, с самострелами…
– И живой?
– Я усердие показал. Не всяк поймать мог.
– Значит, все ухватки тайные видел?
Лутошка ответил рассудительно:
– Все не все, врать не буду. А что видел, то видел. – Захотелось похвалиться, он наморщил лоб, добавил: – И круговину тамошнюю как свою онученьку знаю.
Вожак задумчиво кивнул:
– Что ж, поглядим на тебя… В общну что положишь?
– В общну?..
– А ты думал, с готового пить-есть будешь?
Улыбчивый Онтыка живо принёс Лутошкину заплечную суму.
– Отдашь волей, возьмём охотой, не отдашь волей, возьмём неволей!
– Где что добудем – всё братское, а общна – для чёрного дня.
– Мы – люди вольные, – повторил главарь. – Богатств не стяжаем, по сундукам друг от дружки не прячем… Показывай животы.
У Лутошки, срам сказать, были не животы, а сущая худоба. Латаные одёжки, огниво, лыжи, нож, самострел… Наземь вывалилась истёртая зепь и в ней моранская книжица. Её сразу подобрали, стали рассматривать.
– Грамоте разумеешь никак?
Лутошка покачал головой:
– На что мне…
– А книга зачем?
Он съёрничал:
– А в суму завалилась, когда уходил.
Ватаг засмеялся, за ним и вся шайка. Лутошка понял, что начал нравиться им. А он-то чуть было в утёк не рванул!..
– Ладно, – сказал главарь. – Будешь, значит, с нами по воле ходить и за людскую правду муки терпеть.
«Нам – воля, – отозвалось в душе острожанина. – Нам – воля…»
Полосу мороза постепенно сдувало западным ветром. Уходящая стужа притащила на хвосте позёмку, какой давно не видали. По всему старому полю между Кутовой Воргой и лесом колыхалось сплошное белое одеяло, человеку по грудь.
Не зная, чем ещё услужить великому гостю, хозяин распахнул рогожную накидку. Прикрыл от летучего снега котляра, подвязывавшего лыжи. Ветер покидал вольку суровый и неразговорчивый. Большак хорошо видел: тот, как проводил ученика, места себе не находил. Вскидывался на всякий шорох, на случайный собачий брёх. Тем и кончилось, что снарядился в путь ни свет ни заря. Не то спасать приёмного сына, не то ловить и наказывать. Он проверял юксы тщательно, неторопливо. Чтобы поменьше думать о них в пути, неблизком и непростом. А может, просто оттягивал предел своего доверия ученику?
Внутри зеленца, еле слышно сквозь все стены и посвист тащихи, но всё-таки внятно, тявкнул, залился лаем щенок. Большак оглянулся, насторожился, понял – который. И миг спустя – почему.
Сразу отозвались другие собаки.
Ветер тоже всё понял. Вскочил, как подброшенный, стал вглядываться. Стоял одной ногой на камысной площадке падласа, другой на снегу.
Догадка не обманула. У края прибрежного леса в плавном покрывале позёмки наметился вихрь. Не подлежало сомнению: к вольке кто-то мчался на лыжах. Нёсся, точно с радостного свидания, от девки, не чуя ног, оперённый краденым счастьем.
Ветер посмотрел, как близилось, пропадало, вновь обозначалось летучее пятнышко. Хмыкнул. Сбросил лыжу с ноги.
Ворон вправду вылетел к ним на крыльях, раскидывая снежную заверть, приплясывая на ходу, от уха до уха сияя таким победным восторгом, что озарилась ночь.
– Учитель!..
Ветер окинул его намётанным взглядом. Не ранен, не болен…
– Я ждал тебя раньше, – сказал он невозмутимо. – Где ты шатался?
– Я…
– А доброму хозяину поклониться?
Ворон виновато повернулся к большаку. Ударил поясным поклоном ему и другим воржанам, вышедшим проводить Ветра. Из плетёного наплечного кузовка посунулись длинные сколотни, которых не было прежде.
