Джеки всхлипнула – он завозился сверху, потом замер на несколько секунд, дернулся и как-то странно, сдавленно охнул. Потом снова пошевелился, слабо царапнув ногтями ее лицо, опрокинулся набок, и она услышала странный булькающий звук – словно вода вытекает из опрокинутого графина. В воздухе запахло нагретой медью, и она поняла, что это кровь струится по камням.
Теперь она слышала то, что до сих пор заглушалось ее же собственным плачем: шепот тоненьких голосов.
– Вот жадная свинья, – взвизгнул один. – Все расплескал!
– Так подлижи с камней! – прошипел другой в ответ. Джеки попыталась встать, но что-то, похожее на руку с зажатым в ней живым лобстером, дернуло ее обратно.
– Не так быстро! – произнес еще один голос. – Ты спустишься с нами ниже – к самому нижнему берегу, – мы посадим тебя в ладью и пустим по течению. Ты будешь нашим подношением змею Апопу.
– Только глаза оставьте! – прошептал кто-то. – Она давно обещала их нам с сестрой.
Джеки закричала только тогда, когда чьи-то паучьи лапки начали шарить по ее лицу.
* * *
То, что Кольридж увидел в клетках, лишь подтвердило его подозрения, что он видит все это во сне, накурившись опиума. Правда, в очень ярком сне. Необычно ярком.
Когда его головная боль и спазмы в желудке немного унялись, он с удивлением обнаружил, что находится в темной комнате – без всякого представления о том, как и когда попал сюда, – и когда он встал, потянулся за часами и не нашел даже стола, зато поразился тому, как темно в комнате, он вдруг понял, что находится вовсе не у себя в номере в «Гудзоне», а пошарив вслепую по маленькой клетушке, убедился в том, что он и не в доме Джона Моргана или Бейзила Монтегю, да и вообще ни в одном из известных ему мест. В конце концов он нащупал дверь, открыл ее и целую минуту стоял, слепо щурясь на освещенную факелами лестницу – архитектуру которой определил как провинциальную романскую – и прислушиваясь к отдаленным стенаниям и крикам.
Нереальность окружения вкупе со знакомым, хотя и необычно сильным, ощущением пустоты в голове и теплая вялость в суставах убедили его в том, что он снова принял слишком сильную дозу лауданума и теперь галлюцинирует.
Постояв немного, он вышел на лестничную площадку. Народное поверье, что приснившийся дом есть отражение собственного разума, показалось ему не лишенным здравого смысла, и хотя не раз в своих снах он плутал по нижним этажам рассудка, ему ни разу не доводилось спускаться еще ниже, – в катакомбы. Жуткие звуки доносились снизу, так что, любопытствуя, что за чудища обитают на самом дне его разума, он начал осторожно спускаться по ступеням.
Несколько остерегаясь того, с чем может столкнуться, он все же гордился тем, что оказался способен на столь изощренную фантазию. Мало того, что выветренные камни представлялись ему с необычайной четкостью, а шорох его шагов отдавался от стен и ступеней слабым эхом, но самый воздух, поднимающийся снизу, казался промозглым, затхлым и пах плесенью, водорослями и... да, конечно, зверинцем.
Чем ниже он спускался, тем темнее становилось, и когда он оказался на нижней площадке, его окружала абсолютная темнота, нарушаемая лишь слабым мерцанием – должно быть, это светили факелы, расположенные за несколькими поворотами коридора, а может, это были просто яркие пятна на его сетчатке.
Он медленно брел по неровному полу в том направлении, откуда доносились рычание и стоны, но когда ему оставалось до клеток всего несколько шагов, он застыл от громкого крика – столько в нем было боли и безнадежности. А это что, удивился он, мои амбиции, стреноженные и загубленные моей же леностью? Нет, вряд ли, куда вероятнее, это воплощение моего долга – в первую очередь моего таланта, – оставленного мною без внимания и заключенного в самые дальние, почти недосягаемые уголки моего сознания.
Он шагнул вперед и очень скоро уткнулся в холодные прутья ближайшей клетки. Что-то тяжело шлепнулось иа пол, потом послышался звук, будто по камням волокут что-то сырое, и Кольридж сообразил, что порывы ветра, холодившие ему руки, – это чье-то прерывистое дыхание.
– Здорово, приятель, – услышал он неестественно низкий голос.
– Здравствуйте, – немного нервно откликнулся Кольридж. – Вы что, заперты здесь?
– Мы... мы здесь все взаперти, – согласилось невидимое существо, и из соседних клеток послышались одобрительные уханье и чириканье.
– Может, вы тогда, – пробормотал Кольридж, обращаясь скорее к себе самому, – мои пороки, которые я сумел обуздать? Вот уж не думал, что у меня их столько...
– Освободи нас, – произнесло существо. – Ключ в замке крайней клетки.
– А может быть, – продолжал Кольридж, – вы – мои способности, которые я так и не развил в себе из-за лени? Может, мое невнимание и небрежение извратили вас так?
– Не знаю... не могу сказать точно, приятель. Освободи нас.
– Но разве не страшнее извращенные силы и способности обузданного порока? Нет, друг мой, мне кажется, лучше уж оставить вас как есть. Ведь не случайно же так крепки прутья этих клеток. – Он повернулся и собрался уходить.
– Но не можешь же ты просто игнорировать нас!
Кольридж задержался.
– Не могу? – задумчиво переспросил он. – Что ж, может, ты и прав. Ибо не может быть успешным решение, если исключен хотя бы один из факторов проблемы – на этом уже обжигались пуритане. Хотя клетки эти – я убежден – суть обозначение моей воли, моего контроля над вами. Я не могу не принимать вас в расчет.
– Освободи нас и увидишь.
С минуту Кольридж нерешительно стоял в темноте.
– Собственно, а почему бы и нет? – пробормотал он наконец и заковылял к последней клетке, в замке которой все еще висел оставленный Керрингтоном ключ.
* * *
Едкие аммиачные пары снова выдернули Эшблеса из забытья, вернув его в эту жуткую, освещенную факелами комнатку с полом, залитым жидкой грязью.
В прошлое свое пробуждение он обнаружил, что способен отделяться от своего истерзанного, привязанного к столу тела – точнее, способен погружаться в недра своего горячечного сознания настолько, что все хирургические манипуляции Романелли воспринимались им как слабые щипки и толчки; так плывущий в глубине почти не ощущает возмущения воды на поверхности.
Эта перемена была приятна, однако, вернувшись в сознание на этот раз, он отчетливо понял, что умирает. При том, что каждое из причиненных Романелли увечий по отдельности не представляло смертельной опасности, для того, чтоб хотя бы остаться живым, Эшблесу необходимо было попасть в реанимацию 1983 года.
Единственным оставшимся у него глазом он уставился в стену напротив и без всякого удивления увидел на полке над водяной колонкой шеренгу игрушечных человечков ростом в четыре дюйма, потом с трудом повернул голову и уставился в искаженное неверным светом факелов лицо Романелли. Должно быть, это все-таки альтернативный мир, отстраненно подумал он. Здесь Эшблес погиб в 1811 году. Ну что ж, он тоже умрет молча. Не думаю, чтобы ты, Романелли, смог вычислить расположение будущих окон во времени по известным мне прошлым окнам – но и этого шанса я тебе не дам. Можешь сдохнуть здесь вместе со мной.
