— Здорово! — восторженно проговорила девочка. — Да, я хочу! Хочу посмотреть! Я ведь никогда не видела… Ты не брал меня на охоту… Ой, — вдруг, прервавшись, воскликнула она. Ее рука случайно наткнулась на какой-то свиток, вытянула его из-за одеял.
— Что это? — потянувшись к рукописи, просил Атен, в сердце которого вновь начали пробуждаться недобрые предчувствия — воспоминания о прожитом сне.
Щечки девочки залились смущенным румянцем, голова виновато опустилась на грудь, пряча глаза. Шмыгнув носом, она вздохнула, прежде чем ответить на вопрос отца:
— Легенда. Я… Я нашла ее в командной повозке. И случайно взяла с собой… Папа, папа, только не сердись на меня, я была с ней очень осторожна. Видишь же: с рукописью ничего не случилось.
Атен коснулся свитка, рука еще несла его к глазам, а разум уже понимал, что за история храниться в нем.
— Я не сержусь, дочка, — заставив голос звучать ровно, не вздрагивая в страхе перед тем, что беда не миновала, что в этом мире она просто еще впереди, тихо, сипло проговорил он. — Ты… Ты прочла эту легенду?
— Только самое начало. Она такая мрачная. И странная. В ней рассказывается о повелителях сновидений.
— Повелители сновидений… — повторили вмиг высохшие побледневшие губы караванщика. Глаза, не моргая, смотрели на дочку, ожидая следующих ее слов.
— Ну да, — как ни в чем не бывало продолжала Мати, обрадованная тем, что отец не стал ругать ее, — помнишь, вчера мы говорили с тобой о Них. Я спрашивала, кто придумывает наши сны. Ты еще сказал, что богов сновидений двое…
— Госпожа Айя и Лаль, — прошептал Атен.
— Да, — кивнула девочка, — только вчера ты никак не мог вспомнить его имени… Пап, оставь мне, пожалуйста, легенду. Я хочу дочитать ее.
— Мати, а может быть, потом? Не сейчас? Когда ты вырастишь? Эта легенда действительно очень странная. И страшная.
— Я люблю страшные истории! Хотя… — взглянув на отца, она, соглашаясь с ним, кивнула: — Раз ты так хочешь — я не буду читать.
— Спасибо, милая.
— Пап, какой-то ты сегодня странный, — удивленно глядя на него, проговорила Мати. — Ты не заболел? — она потянулась к его лбу. — Вот, точно! И лоб горячий! Давай я сбегаю за лекарем, — и она двинулась к пологу повозки.
— Постой, — попытался удержать ее караванщик. — Я совсем здоров. Это просто сон. Мне приснился кошмар. И больше ничего.
Но девочка, уже оказавшаяся у полога, готова была выскользнуть наружу.
— Мати! — лишь нотки отчаяния, прозвучавшие в голосе отца остановили ее, но лишь на мгновение.
— Прости, папочка, мне нужно… Ну, я вспомнила сон… Не этот, другой, — ее голос был взволнован, речь обрывчатой, словно мысли торопились куда-то, боялись не успеть узнать главное. — Мне тогда приснилась Матушка метелица. Я просила ее научить меня повелевать снами. И она сказала, чтобы я спросила Шамаша, что он знает. Я тогда забыла спросить. Было столько всяких дел и событий… А теперь… Пап, раз ты не рассердился на все остальное, ты ведь не рассердишься и на это? Я всего лишь хочу задать Шамашу вопрос, я должна была спросить уже давно…
— Иди. Раз так велела госпожи Айя… — проговорил Атен, отпуская дочь.
Провожая ее взглядом заслезившихся вдруг глаз, он думал о том, как хорошо, что все беды были не настоящими, но лишь сном, одним сном, который закончился и не вернется больше никогда.
"Господин не откажет исполнить просьбу Своей божественной супруги, — мысли текли медленно, полные спокойствия, — и обучит мою девочку управлять снами… Конечно, Он не повелитель сновидений, но великий бог, самый могущественный из всех. Он даст малышке силы и знания, которые помогут ей противостоять Лалю, если тот наяву, как в моем сне, попробует украсть ее сон…" — затем на его лицо легла тень. Он вспомнил, что должен сделать еще кое-что и как можно скорее, чтобы беда, о которой поведал ему сон, никогда не пришла в караван.
Караванщик двинулся к краю повозки, намереваясь выбраться из нее, но тут полог приподнялся и внутрь забрался Лигрен.
— Атен сказал мне, что ты не совсем здоров…
— На ловца и зверь бежит.
— Что? — не понял его лекарь, в глазах которого росло беспокойство, когда среди болезней снежной пустыни было много таких, одна мысль о которых внушала страх. Например, безумие… А симптомы этой пугающей болезни… Лигрен начал приглядываться к хозяину каравана. Лихорадочный блеск в глазах, непонятные слова, неразборчивая речь…
— Я здоров, приятель, — Атену не нужно было уметь читать мысли, чтобы понять ход его размышлений, когда на лице Лигрена и так все было написано. Грустная улыбка коснулась его губ, когда он вспомнил сон, который так стремился придать черты реальности самым что ни есть ужасным страхам.
— Конечно, и, все же, позволь я тебя осмотрю…
— Лигрен, — остановил его хозяин каравана, в голосе которого зазвучали холодные нотки, — дело не во мне. А во сне, который я видел.
— Вещий сон? — лекарь весь собрался, насторожился. Это было даже серьезнее снежного безумия, когда болезни испытывают волю к жизни, а пророчества — саму душу, силу ее веры.
— Не знаю, — он не был уверен. — Но я намерен сделать все, чтобы он не исполнился. Никогда. Раз уж боги были так милостивы, что предупредили меня, — он умолк, прислушиваясь к своим чувствам, к окружающему миру, пытаясь определить, чего ждали от него небожители — борьбы или смирения. Правильно ли он Их понял, делая выбор.
— Продолжай, Атен, продолжай, — нетерпеливо прошептал Лигрен.
— Этот сон был о Лале.
— Лале? — пораженный, повторил его собеседник, глядя на хозяина каравана широко открытыми глазами.
— Да, боге сновидений. Ты ведь знаешь, о ком я говорю?
— Конечно…
— В чем же тогда причина твоего удивления?
— Просто… Атен, прости меня, но мне казалось, что караванщики не признают Лаля, даже имени Его не произносят, боясь тем самым расстроить или даже оскорбить госпожу Айю…
— Да, это так. Теперь, после сна, я не просто верю, но знаю, что мы все это время поступали правильно. Как правы были наши предки, когда в эпоху Мара отвергли путь Лаля…
— Хотя сами они того и не понимали…
— О чем ты?
— Тебе приходилось читать книгу Мара?
Караванщик не сразу ответил. В его руке все еще был свиток, который оставила малышка. Ему хотелось заглянуть в него и, все же, было что-то еще, сильнее любого даже самого сильного любопытства. И это нечто останавливало. Страх? Наверное, он бы стал призирать себя, поняв, что это так. Он думал, что дело в другом — благоразумии, предупреждении… Хотя, и в страхе тоже, главное, что не в первую очередь в нем.
