— А что на нём изображено и написано, знаешь? Три шестёрки… дьявольщиной увлекаешься? Вампирами всякими?
Максим не ответила, лишь пожала плечами, собираясь вставить в ухо второй наушник.
— Подожди. А что обозначают три шестёрки, знаешь?
— Что-то типа, число дьявола. — Странно, но Макс показалось, что увидела на лице Профессора выдох облегчения. — Нет?.. Или нет?
— Нет. Это всего лишь… — Он подался вперёд, и снова его глаза прилипли к горжету. — Смотри, шестьсот шестьдесят шесть. Берём первую цифру, считаем сколько в ней букв, восемь, и ищем какая буква в алфавите под этим числом. И так с другими двумя. Вот и только что означает это число.
— Ну-ка, сейчас. — Максим зашевелила губами, завела под лоб глазные яблоки, натянув на лице слабую улыбку. — А-а, и всё? — подсчитала она. — Так это и вы тоже, и вас касается.
— Не совсем. Я ведь занимаюсь благотворительностью.
— Ну… да, — сказала Максим, но её тон говорил об обратном: «Мне можешь не рассказывать свои сказки». Она всё же воткнула в уши оба наушника.
Глаза Альберта скользнули по горжету, и он подбородком указал на аудиоплеер, спросил:
— Какую музыку слушаешь?
Максим недовольно — вот допарился — сняла наушники.
— Кого слушаешь? — ещё раз спросил Альберт.
— Визин Темптейшн… Фастер, — ответила раздражённо Максим. — Знаете такую?
— И о чём поёт?
— Что не может жить в сказке, построенной на лжи.
— Разве это музыка готов?
— Мы что хотим, то и слушаем. А вы разбираетесь в музыке готов?
— Нет.
— Тогда зачем лишние вопросы? Хотите показать свою компетентность? Значимость? Или унизить желаете, продемонстрировать, что знаете больше, чем оппонент? — Гневное лицо Максим стало настолько красивое, что Профессор невольно замер в грязненькой грёзе.
— Не оппонент… — Желваки играли на его лице, ледяной взгляд уничтожал, но слабая лукавая улыбка не сходила с губ. — Ты не оппонент. Ты прекрасная молодая девушка, впитывающая, или, скорее всего, впитавшая ложное представление об этом мире.
— Учить будете. Типа… муж, рожать детей, девственницей погибать? Хороводы водить и хлеба печь? Умирать в один день…
— Нет, что ты, деточка, ни в коем случае, ни в коем случае. Мне нравятся индивидуалисты, вроде тебя. Без таких… — «Клоунов» — мир был бы скушен. Без таких… — «Моральных уродов и извращённых неформалов» — не было бы войн. Ведь агрессия и драматизм, насилие и войны — двигатель прогресса нынешнего мира. Не так ли, ты же так считаешь? Ведь это же прекрасно, Макс?
— Не плохо, — ответила Максим. Подумав, или сделав вид, что подумав, она ещё раз ответила:
— Да, думаю, такое прекрасно. Думаю, наш мир не плох.
Альберт растянулся в улыбке. Это он и хотел услышать.
— На английском поют? На итальянском, испанском?
— Английский.
— На своём песни не слушаешь?
— Не модный.
— А как же… могучий и великий? Куда делось его величие?
Максим уловила явное ехидство и безмерное удовлетворение в его глазах и тоне. Но ей было безразлично, что он сеет, какие идеи подаёт, и, не понятно, для чего затеял весь этот разговор.
Или так казалось, что ей безразлично.
— Берегите чистоту языка как святыню. Никогда не употребляйте иностранных слов. Русский язык так богат и гибок, что нам нечего брать у тех, кто беднее нас. Эти слова, Тургенева, тебе ничего не рассказывают?
— На земле жить, так и на марс не сигануть? Глупо довольствоваться единым. Стараюсь быть разносторонней, многоуровневой, меня интересует многое и разное. Да и полмира на английском говорит. — Максим помолчала. — А русский язык гибнет. Его скоро совсем добьют. Так что переходим на новый уровень. Глобализм. Трансгуманизм. И… — Она улыбнулась, игриво закатив глазки. — Вампиризм. — Но на самом деле Макс очень и даже очень так не считала.
«И обратно в феодальный кандализм. — Альберт усмехнулся. — Овцам остаётся лишь блеять. Кесарю — кесарево…»
И вновь увидела Максим в глазах Профессора нескрываемую благоговейную радость от её слов, словно сказанное ею не золото, но платина, словно о сказанном ею, он радел как о собственных капиталах, словно отвеченное ею — обожествляло, возжигало храм. Восполняло рай. Его — рай.
— Можно поинтересоваться, что рисуешь? — Альберт указал пальцем на блокнот размером почти как школьный альбом для рисования. — Твоя мама говорила, что ты талант, у тебя природная одарённость к художеству.
— Пожалуйста. — Максим протянула свои рисунки и замерла, чтобы получить удовольствие, созерцая его реакцию от просмотренного. Профессор открыл первый лист. Она заметила, как на его лице дёрнулась голубая жилка под глазом. — Как? Что скажите? Оценили?
Образ офицера нацистской армии — лицо в виде черепа, обтянутого тёмно-серой кожей, кисть руки, извитая крупными венами, держалась за козырёк фуражки на голове, на рукаве военной формы чёрная свастика в белом круге на красном фоне. Внизу красными и чёрными чернилами: «МОЙ БОЕЦ».
Альберт перевернул лист. Похожий облик — лицо-череп с обтянутой кожей, на голове чёрный берет с широкой красной полосой, под камуфлированной формой бугрятся мышцы, мощный кулак с кастетом пробивает висок чужому солдату-скелету в чёрной одежде. Под рисунком подписано: «БЕРЕТ БЕЛОЙ СМЕРТИ». Альберт небрежно и с лёгкой неприязнью пролистал пальцем альбом и вернул Максим.
— Разве не твои деды погибали?
— Я играю — в собственную игру, — в тоне Максим звучал металл, глаза будто остекленели, веки слегка прикрылись. — Это было давно, время всё стёрло и сгладило. И вообще, войну выиграла Америка.
— О, да. — Альберт покачал головой. — Наверное, и майн кампф почитываешь? Раз свастика интересует. Смотрю, везде в картинках присутствует. Сделал вывод.
— Нет, не почитываю, не знаю, что это, но спасибо за инфу, поинтересуюсь в инете, что за дрянь. Возможно, что-то интересное для себя и выужу.
— А скелета в берете, где написано — берет смерти, сама выдумала или где-то подсмотрела?
— Берет смерти, это человек со сверхспособностями. — О большем значении картины, если оно и было, отвечать Максим не намеревалась. Она поднялась со стула, взяла альбом, аудиоплеер, черный айфон с золотыми боками, где под глазком камеры красными маслянистыми буквами написано: «ПРОЩАЙ ДУША», — и собралась уходить.
— И мама не ругает тебя за такие картины?
— Она души во мне не чает. И я уже взрослая девочка.
Альберт глазами довёл Максим до её комнаты на втором этаже, последнюю в левом конце, где в углу стен могучий атлант держал расписанный фресками и золотом потолок.
«Интересно, сколько ни разглядывал скульптур, у многих, очень у многих отбиты носы. И кто же тот грешный, который поотбивал сопатки всем этим атлантам, кентаврам и Гераклам? Истина прописана — пока мудрый собирает знания, хитрый крадёт его разум. Мудрый — у кого сила и правда, хитрый — у кого в руках богатства и бог. И третьего нет. — Он усмехнулся. — Третьего убили». Альберт взял со стола сигару и встал со стула. Проходя по ковру гостиной, он махнул двумя пальцами Даниилу, что-то упорно объяснявшему Павлу. Вероника и Анита мило беседовали и хохотали. Богдан ложкой уплетал чёрную икру и запивал вином. Святой папа с огромного холста грозно, но милостиво взирал на трапезничающих.
Альберт вспомнил фильм «Призрак дома на холме», увидел сие произведение случайно, ещё не хватало убивать время «дешёвым» американским кинематографом, а уж слово телевизор в его словаре и вовсе не существовало. Всё это голубоглазое стеклянное вымя для масс, люда, толпы. В фильме его внимания обратил вид грозного папаши, почему и запомнил название фильма, возвеличивавшимся на громадном холсте над широкой лестницей, чем-то походил на священника с портрета в этом доме. Всё намеревался спросить у Анжелы, что он для них значит. Насколько помнил и знал, похожих родственников у этой семьи нет. Насколько помнил, и в прошлом этого дома — тоже.
Альберт ещё раз осмотрел гостей за столом, перевёл глаза на портрет и что-то ему подсказало — будь внимателен. И Профессор в сотый раз повёл глазами по холсту. Обшитая золотом высокая католическая митра с огромным масонским знаком «G». Альберт усмехнулся: «Осталось к букве пририсовать огонёк, и святой отец станет владельцем Газпрома». Кроваво-багровая бархатная накидка на плечах с белыми оборками, под ней вороного цвета халат или сутана. Поверх всего накинута лента с замысловатыми вышивками. Профессор определил этот трёхметровый портрет — как шедевр. Кракелюр, или паутинки красочного слоя, наверное, делали специально, предавали картине старинность. Альберт знал все до одной картины знаменитых художников, даже те, которые прячутся в секретных запасниках и в личных коллекциях. Но об этой никогда не слышал, хотя исполнена она — шедевром.
