– Айфинга!
Я подошла к двери и сделала знак вождю, сидевшему между двумя кострами, которые люди развели как защиту от того, что могло наползти из темноты. Айфинг пошел неохотно, но и без промедления.
Висма и Аторфи приподняли Утту повыше на подпорке, так что она почти сидела.
Она сделала правой рукой жест, подзывая меня.
Висма посторонилась, давая мне дорогу. Я встала на колени и взяла холодную руку Утты. Ее пальцы крепко, до боли, сцепились с моими, но ее мозг больше не касался меня. Она держала меня, но смотрела на Айфинга. Он опустился на колени на почтительном расстояния от Утты. Она заговорила вслух, и голос ее был крепким, вероятно таким, как в дни ее молодости.
– Айфинг, сын Трина, сын Кейна, сын Джепа, сын Эверета, сын Столла, сын Кжола, чей отец Опсон был моим первым супругом, настало время, когда я шагну за финальной занавес и уйду от вас.
Он тихо вскрикнул, но она подняла руку, держа меня другой своей рукой, а затем протянула к нему обе руки, подтягивая мою.
Он тоже протянул к ней обе руки, и я увидела в его лице не личную печаль, а страх, который испытывает ребенок, оставленный взрослым, чье присутствие означало защиту от ужасов тьмы и неизвестности.
Утта вложила мою руку в его ладони, и он сжал ее так крепко, что я вскрикнула, поскольку не ожидала ничего подобного.
– Я сделала для вас все, что могла, – сказала она. Этот гортанный язык, которому я выучилась, был так же груб для моих ушей, как и жестокий захват моей руки Айфингом.
– Я воспитала другую, чтобы она служила вам, как служила я. – Утта сделала усилие, чтобы выпрямиться и покачнулась.
– Я сделала все!
Последнее слово она выкрикнула с торжеством, как военный клич, брошенный в лицо смерти. Затем она упала назад, и последняя ниточка, связывавшая ее с нами, порвалась навсегда.
Похороны Утты были великой церемонией для вупсалов. Я никогда такого не видела и была ошеломлена их приготовлениями. Такой ритуал не вязался с варварством, он больше напоминал веками установленный образец похорон в очень древней цивилизации. Возможно, это был последний осколок древнего акта принесенного ими из начала, теперь настолько скрытого в туманном прошлом, что они его уже не помнили.
Аторфи и Висма одели ее во все самое лучшее, что нашлось в ее дорожных сундуках, а затем несколько раз обернули полосами смоченной кожи, которые стянули и упаковали ее усохшую плоть и тонкие кости на вечные времена. Тем временем мужчины племени ушли на юг почти на день пути и там вырыли яму такой же ширины, как палатка, в которой Утта провела свои последние дни, перевезли палатку и сани, нагруженные камнями, и установили в яме.
Я искала возможности убежать во время всего этого, но магия Утты держала меня, и мне недоставало сил, чтобы разбить руны, на которые я по незнанию наступала, когда шла по ее палатке. Когда я попыталась выйти одна за пределы лагеря, то почувствовала приказ вернуться, с которым не могла бороться. При всей моей воле и стремлении бегство было невозможным.
В течение четырехдневных приготовлений я оставалась одна в своей новой палатке, поставленной чуть в стороне. Видимо, племя рассчитывало получить от меня какую-нибудь магию, благоприятствующую их делу, поскольку от меня не требовали помощи в работе для Утты, и я была благодарна им за это.
На второй день женщины принесли два дорожных сундука и оставили их в моей палатке. Я открыла их. В одном были узлы и мешочки с травами, большую часть которых я узнала. Они употреблялись для лечения или для наведения сонных галлюцинаций. В другом был хрустальный шар Утты, ее жаровня, жезл из полированной кости и два свитка, вложенные в металлические трубочки, попорченные временем.
Я жадно схватила трубки, но не сразу смогла их открыть. На них были выгравированы символы, некоторые из которых я знала, хотя они слегка отличались от тех, которые я видела раньше. На концах трубки был глубоко вырезан один знак.
Гравировка, казалось, была менее затронута временем, чем сами трубки. Здесь была тонкая вязь буквенной руны – только я не могла ее прочесть – обвивавшейся вокруг маленького, но четкого рисунка меча, перекрещенного жезлом власти. Я еще ни разу не видела эти два символа в такой комбинации, потому что у Мудрых женщин жезл был знаком волшебницы, а меч
– знаком воина, а такой контакт знаков женского и мужского считался бы неприемлемым и неприличным.
При более внимательном изучении я наконец нашла чуть заметную щелку и с большим трудом раздвинула тугие захваты. К своему великому удивлению, я увидела, что хоть свитки и целы, но я не могу их прочесть.
Эти руны были, видимо, личной записью какого-нибудь мага, который сам придумал код, чтобы лучше сберечь свои секреты.
В начале и в конце каждого свитка перекрещенные мечи и жезлы были отчетливо выделены цветом: меч – красный, жезл – зеленый, тронутый золотом. Это убедило меня, что свитки не от Тени, потому что зеленый и золотой от Света, а не от Мрака.
Рисунок удивил меня, потому что здесь в противоположность изображению на трубке меч лежал поверх жезла, как намек, что главным для рисовавшего было действие, а Власть не вела, а следовала позади. Под символом были выведены широким пером буквы, которые были понятны – по крайней мере, они складывались в читаемое имя, только я не знала, чье – народа, места или человека. Я несколько раз повторила его вслух – может, его звучание пробудит что-нибудь в моей памяти:
– Хиларион.
Нет, это ничего не означало, и я не разу не слышала этого слова от Утты. Но она ведь очень мало говорила о своем прошлом, она была сосредоточена на том, чему учила меня. Расстроенная, я снова свернула свитки и уложила их в трубки.
Не вставая с места, я прижала руки к кристаллу в слабой надежде, что почувствую под ладонями тепло и зеркало покажет мне то, что я хочу знать. Но этого не произошло, и я убрала шар в сундук вместе с жезлом, который чужим лучше не трогать, потому что такой жезл Власти отвечает только тому, кто приспособил его для своей службы.
На пятый день в мою палатку пришли две женщины. Они смело вошли, не ожидая моего разрешения. Они несли тяжелый кувшин с горячей водой и таз для купанья. За ними вошла третья женщина с перекинутой через руку одеждой. Она же несла поднос с несколькими горшочками и коробочками.
Первые женщины были простыми членами клана, а третья, принесшая поднос с косметикой – молодая жена Айфинга, Айлия.
Она была еще очень молода, совсем девочка, но держалась надменно, выставляя вперед маленькие груди, покрытые толстым слоем краски. Рисунок на них изображал ярко-красные цветы, а соски в центре цветка блестели, как будто в краску были добавлены крошечные чешуйки драгоценного камня. Это была вызывающая картина, еще более варварская, чем у других.
