— Какие прелестные духи, — тихо перевела реплику Пуфик. Обронивший ее полноватый господин, в шелковом галстуке с крупным бриллиантом, склонился к Сариной руке, втянул аромат. — Chef-d’oeuvre![10] Они сводят меня с ума…
— Так и было задумано. Я изобрела их сама, — услышала Даша сопровожденный синхронным переводом Изиды чарующий голос Великой актрисы, не зря прозванный «золотым голосом сирены». — Еще когда маленькой девочкой я воспитывалась в монастыре, добрые монахини разрешили мне посадить там свой маленький садик и научили разбираться в цветах…
И Даша поняла, что пьянящий запах, наполнивший театр, исходит не от сотни букетов, а от одной-единственной Сары.
«Она первая выпустила духи, пудру, мыло имени себя…» — напомнила Маша.
«Модерн… начало эпохи новомодных ведьм, скрывающих приворотные эликсиры под модными запахами, носящих амулеты под видом изящных безделушек…» — примолвила Катя.
Дорогих безделушек — перстней, браслетов, длинных цепей — на Саре было так много, что и сейчас, стоя в двух шагах от нее, Чуб не могла поймать ее облик. Как бестелесная пери, Бернар словно бы вся состояла из блеска камней, беспокойно-терпкого запаха, сверкающего золотого голоса. Чуб хотелось проверить, правда ли та была совсем некрасивой, слишком худой. Но рассмотреть недостатки в обернутом зеленым шелком, ароматно-дурманном, золотоволосом, сияющем создании было так же трудно, как разглядеть столетье спустя реальную Сару под ворохом блестящих сплетен, беспокойно-терпких легенд и дразняще-эпатажных поступков.
«Она вся была „по-своему“, она сама была Сара и все на ней, вокруг нее отдавало Сарой…» — всплыло чье-то высказывание.
«Велик тот артист, который заставляет зрителей забыть о деталях», — вспомнила Чуб очередной бернарнизм.
И вдруг стало грустно, оттого что она уже никогда не станет такой, как Бернар. Настоящей! И в одночасье — настоящим произведением искусства. Великой. Божественной. Там, на сцене, Сара и впрямь походила на божество, на краткий миг озарившее землю талантом. А Даша не способна ничего озарять — только греметь, звенеть, возмущать. Она не скрипка, не арфа, не оргáн, она — маракас. Громкая, но не стóящая…
Чуб прижала корзинку с рыжей подружкой к груди — захотелось заплакать, уйти. Все равно среди разноцветной толпы не найти…
Она не поняла прозвучавший вопрос. Но то, что это — вопрос, поняла и сразу поняла, кто задал его, — слишком четкой и чистой была интонация, слишком переливчатым голос. Чуб подняла глаза и увидела рядом Сару Бернар.
Великая актриса была меньше ее на полголовы, что почему-то ничуть не мешало ей смотреть на Дашу сверху вниз с понимающей полуулыбкой. Чуб успела поймать цепкий с прищуром взгляд, немного небрежно взбитый клок рыжих волос, немного излишних белил на бледном лице, излишне театральный жест правой руки и подкрашенные кармином подушечки пальцев, — прежде чем Сара взяла ее за подбородок и мир снова расплылся, распался.
В золотистом тумане из корзины вынырнула рыжая Пуфик и застрекотала по-французски в ответ на вопрос. Бернар нисколько не удивилась красноречию кошки — напротив, издала одобрительный звук, цокнула языком и прибавила что-то. Пуфик картаво заспорила. Даша захлопала глазами, не понимая уже вообще ничего, лишь ощущая теплоту пальцев Сары. Оторвавшись от подбородка, они ласково потрепали Чуб по щеке. Взгляд Бернар, точный и холодный, как шпага, попал в Дашу, и Землепотрясную бросило в жар. А глядевшее ей прямо в глаза рыжеволосое божество просияло монологом.
— …Je te le promets, — завершила она. Быстро сняла с пальца кольцо и протянула Чуб.
— Бери, — мяукнула кошка.
Даша приняла дар, выдавив едва ли не единственное знакомое ей французское слово:
— Merci.
И запоздало заметила, что внимание всего собравшегося в уборной киевского высшего общества приковано отныне исключительно к ней.
Едва Бернар отошла, к Чуб скакнул худой человек в сюртуке и зло прошипел:
— Кто вы, позвольте узнать, такая?
— Я от Института Благородных Девиц… С подарком для мадемуазель… Обученная говорящая кошка, — заученно отрапортовала Даша.
— А почему заведующая послала вас, отчего не Ольгу Васильевну? Не Анюту? — проявил обилие излишних знаний худой. — Сейчас я разберусь с вами, — злорадно пообещал он.
Чуб мигом спрятала за спину руку с кольцом.
— Бог с тобой, Петр Сергеевич, — вступился за Дашу какой-то толстяк. — Зачем устраивать сцену? Вы видели, мадемуазель Саре зверушка оказалась по нраву. Пусть барышня вручит подарочек, раз уж пришла…
— Отчего ж вы не отдали ее во время беседы? — уточнил вредный, но не лишенный логики худой в сюртуке.
— Испужалася… страх! — резко перешла на простую речь Даша, решив, что ее темнотой вредный враз объяснит себе все. — Шутка ли, сама Сара…
— Вот и ладушки, — пропел добродушного вида толстяк, увлекая за собой худого и вредного, — сейчас организуем все в лучшем виде. Мы ж после к Предводителю едем. Его супруге говорящая кошка тоже по сердцу придется, а коль придется супруге, и мы не в накладе… Помнишь нашу просьбочку…
С решительным видом оба просителя направились к мадемуазель Саре Бернар.
— Чего стоишь, беги! — взвизгнула Пуфик. — Или ты правда решила меня ей подарить?
Со всех ног Чуб бросилась прочь — из гримерной, из театра. И четыре минуты спустя оказалась в окружении спасительной реальности — вокруг Оперного театра им. Тараса Шевченко стояла неподвижная пробка, обозленно гудели машины. Чуб метнулась в крохотный сквер — десяток пустых скамеек у памятника Лысенко.
— Ну!? Что тебе Сара сказала? — вопросила она. — Что ты ей ответила?
— Что я… то есть ты — известная на весь Киев чревовещательница,[11] — сказала кошка.
— Умно! А она?
— Восхитилась твоим талантом. Сказала, ты впрямь совершенно не шевелишь губами. А еще сказала, что заметила твой завистливый взгляд.
— Так и сказала?
— И надбавила: «Зависть — хорошее чувство. Завидовать — значит желать оказаться на чьем-то месте. Хуже, что ты больше не веришь, что способна на это. Вот такая зависть — беда, она порождает лишь зло, ненависть к другим и себе. Отчего ты не веришь в себя?»
— А ты? То есть я…
— Сказала, что ты в себя веришь. Иначе б тебя не было здесь. Храбрости тебе не занимать. И яркости тоже. Но достаточно ли быть просто наглой и яркой, не имея ничего за душой?
— А она?
— Улыбнулась: «Какие знакомые сомнения. Я верно узнала твой взгляд. Я тоже видела его в своем зеркале. Но однажды одна старая добрая актриса дала мне хороший совет. „Сара, бедняжка моя, — сказала она, — у тебя невероятная буйная, от природы кудрявая грива, ты изящна и вдобавок в твоей гортани спрятана подлинная арфа — все это… оскорбляет посредственность одним фактом твоего существования. Вот первый грех, связанный с твоим внешним обликом. Ты не умеешь скрывать свои мысли, не можешь гнуть спину, не приемлешь компромиссов, не подвластна лжи — и тем самым наносишь обществу оскорбление. Это второй грех, связанный с твоей моралью. И ты хочешь ухитриться с такими-то данными не возбуждать зависти, не задевать самолюбия, не вызывать злобы?.. Но если ты, моя дорогая, хочешь остаться собой, то не бойся взойти на пьедестал, который зиждется на сплетнях, небылицах, наветах, лести и подхалимаже, лжи и правде. Но смотри, когда окажешься наверху, держись хорошенько и укрепляй его талантом, трудом и добротой…“» Я воспользовалась ее советом. Воспользуйся и ты, — сказала Сара. — И помни, моя дорогая, запечатанная бутылка — не значит пустая. Тому, что бродит внутри, нужно время. А выдержаный коньяк — намного ценней. Придет и твой черед. Обещаю. — А потом подарила тебе кольцо.
