— Доколе быть рабом своих алканий, и поисков напрасных, и страданий? Уйдем и мы, как все ушли до нас, и не исполнили своих желаний, — продекламировал Карл. — Мудрый был старик, видел больше, чем кто бы то ни было из людей. Настоятельно рекомендую почитать. Я вообще настоятельно рекомендую тебе почаще заглядывать в библиотеку. Образование, оно, знаешь ли, никому пока не мешало.
В библиотеку Рубеусу ну совершенно не хотелось. Да и вообще любая из так называемых "настоятельных рекомендаций", которые по сути своей являлись приказами, вызывала приступ ярости. Иногда Рубеусу начинало казаться, что еще немного, и он окончательно свихнется. Невозможно жить рядом с тем, кого ненавидишь, причем не просто существовать под одной крышей, но и принимать все то, что дает враг.
Карл был врагом, причем таким, которые случаются раз в жизни, и ненависть к нему, лелеемая на протяжении лет, с каждым днем лишь крепла. А вице-диктатор с царственной небрежностью ее не замечал. Он вообще вел себя так, будто Рубеус приходился ему другом или даже родичем.
Крыша над головой, относительная свобода — Карл ни разу не поинтересовался, чем занимаются его гости — схватки эти ежедневные, которые вроде бы и являются одним из условий заключенного в Ватикане договора, но в то же время отдают явным стремлением к самоубийству.
Хотя, конечно, он Карлу не противник, так, развлечение.
— И снова тяжелые думы… тебе не надоело еще?
Еще одной раздражающей особенностью Карла был чрезмерный интерес к тому, о чем думают и что чувствуют другие. И не обремененный чувством такта или хорошим воспитанием, вице-диктатор не стеснялся задавать вопросы.
— Разумный эгоизм здорово облегчает существование. Это так, совет.
Надо же, второй совет за сутки.
— Может еще разок? — Карл на вытянутых руках взвешивает сабли, потом резко наносит несколько рубящих ударов — клинки то скрещиваются, то падают вниз, то молнией взмывают вверх, превращаясь в размытые серебряные полосы. А полосы замирают так резко, что сталь, не справляясь с силой инерции, мелко дрожит.
Черт, до такого уровня Рубеус дойдет не скоро.
— Хотя, пожалуй, нет. На сегодня хватит. Все-таки, левый чуть тяжелее. С одной стороны, Кодекс подразумевает, что дуэльные сабли должны быть абсолютно равны, считается, что подобный подход обеспечивает справедливые условия. С другой стороны, совершенно не учитывается разница в конституции бойцов, тем самым создаются условия изначально неравные. Когда-то я голосовал против этого пункта, но остался в меньшинстве. Ты хочешь что-то сказать?
Сказать, спросить, а если до конца быть честным перед собой, то попросить. До чего же унизительно просить того, кого ненавидишь, о…
— Дай угадаю, — Карл откладывает сабли в сторону. — Тебя снова тянет в Пятно, искать Коннован.
— Да.
Рубеус знал, чем закончится разговор — тем же, что и всегда — запретом, но попытаться стоило.
— Во-первых, на эту тему мы, кажется, разговаривали неоднократно. Во-вторых, ну вот скажи, где именно и как именно ты собираешься ее искать? Выйдешь в степь и станешь орать "Ау"? Ты не имеешь ни малейшего понятия о том, в какой части Пятна она находится. Или правильнее будет сказать в каком времени? Да, связь там есть. Временами. А временами нету. И гораздо чаще нету, чем есть. Допустим, связь будет постоянно. Допустим, расстояние окажется не настолько большим, и ты сможешь преодолеть его самостоятельно. Пешком, без лошадей, без опыта индивидуальных походов, по землям, на которых и черти не знают, что творится. Найдешь. Вернешься. Все счастливы и рады, так? Но теперь скажи мне, Рубеус, с какой это стати я должен идти тебе на встречу?
Карл смотрит прямо, он не насмехается, он действительно спрашивает, а Рубеус не знает, что ответить. Вице-диктатор прав или почти прав, потому сидеть, ничего не делая, Рубеус тоже не может.
— Скорее всего, ты бы вернулся. Данное слово, честь и все такое… да и не стоит сбрасывать со счетов твое маниакальное стремление убить меня. Но… ты нужен мне здесь, это раз. Твое исчезновение, после того, как я забрал тебя из Ватикана… Марек до сих пор гадает, зачем я это сделал… так вот, твое исчезновение вызовет много новых вопросов, отвечать на которые у меня нет ни малейшего желания. Что до Коннован, то, повторяю, она вполне способна справиться сама, а если нет, то… се ля ви, как говорят, точнее, говорили французы.
В такие минуты Рубеус ненавидел его гораздо сильнее, чем обычно. И себя ненавидел, за слабость. В Саммуш-ун нет решеток, стен, запертых дверей, сам дворец лучше любой тюрьмы.
— Вот сейчас ты думаешь, что я — бесчувственная скотина, которая не способна понять всей глубины твоих душевных терзаний, а между тем все эти терзания, вкупе со страданиями скорее приличествуют юной деве, а ты, извини, отнюдь не дева, поэтому попытайся оценить ситуацию с другой стороны. В общем так, через полчаса в моем кабинете. Разговаривать будем, а то, чувствую, выкинешь какую-нибудь глупость, вроде вчерашней…
Если бы да-ори умели краснеть, Рубеус непременно покраснел бы.
— На будущее, спуститься или подняться в Саммущ-ун, равно как и любой другой дворец, можно лишь с помощью Ветра. — Карл улыбается, причем так, что становится понятно — вице-диктатор с трудом сдерживает смех. — Твой код я заблокировал, так, на всякий случай. А в альпинистов играть… ну на пользу пойдет, глядишь, через пару месяцев и спустишься. Все, свободен. Через полчаса, слышишь?
Слышит. И прекрасно понимает, что толку с этого разговора никакого, Карл в жизни не отступится от принятого решения, да и Рубеус на его месте… хотя какого дьявола, он на своем месте, Карл на своем. И Рубеус скорее сдохнет в этом треклятом замке, чем когда-нибудь станет похожим на Карла.
Ладно, через полчаса, так через полчаса. Значит, у Рубеуса есть тридцать — ну уже не тридцать, а двадцать пять — минут, чтобы подготовиться к разговору.
Секундная стрелка на часах весело наматывала круги, и ее холерический бег напрочь выбивал все мысли из головы. Все кроме одной — он должен найти Коннован.
Фома.
Память вернулась спустя десять дней после пробуждения. Вся, как и хотел Фома, правда, теперь он не представлял как жить дальше с этой памятью, и как относится к человеку, которому вроде бы и многим обязан, но с другой стороны…
Ильяс — предатель. Он даже не пытается отрицать или оправдываться, если бы он хотя бы попытался, то Фома простил бы, простить ведь легче, чем жить в этом страшном незнакомом мире одному. А Ильяс встретил прямой вопрос Фомы насмешливой улыбкой и коротким "да", то есть не только признал совершенное предательство, но и наглядно продемонстрировал, что нисколько не сожалеет об этом.
