Люди зашевелились, заговорили. И вот уже в очаге весело пляшет разбуженный огонь, и жена вождя, всхлипывая, шепча слова благодарности, отирает пот с лица колдуна, обессиленно завалившегося на белой кобыльей шкуре. Голова матерого волка свешивается с его плеча. Мертвая. Общинники один за другим проходят мимо него, кланяются, оставляют на шкуре свой дар и исчезают за пологом. Армер никого не видит; глаза его полузакрыты, дыхание прерывисто. Он еще там — на грани Миров…
Несколько дней спустя Йорр, бледный, но вполне здоровый, показывал своему другу, как он наводит лук для дальнего выстрела, и спрашивал совета, а его сестренка вместе с матерью принимала гостя: молодого охотника из Рода Рыжих Лисиц. Должно быть, жених.
Армер не только расспрашивал – рассказывал сам. А что еще делать зимними вечерами втроем, у домашнего очага, когда спать еще рано, а за полог носа не высунешь: мороз, и вьюжит… Нагу и Ата сидят в своем углу, под одной медвежьей шкурой, тесно прижавшись друг к другу, а колдун напротив, по другую сторону очага сидит скрестив ноги, не на ребят смотрит – в огонь; руками своими словно с пламенем играет и говорит. Можно подумать – не им говорит, а духам огня. То простыми словами, а то напевным речитативом.
Он рассказывал о незапамятных временах, о начале их Рода, Рода детей Волка. Оказывается, их предки жили не здесь, а далеко на юге, там, где было вдоволь лошадей и оленей, где люди жили долго и счастливо, не зная ни болезней, ни горя.
…И было их два великих Рода, и женщины одного из них были женами мужчинам другого, и жили они в мире и довольстве.
Но из Великой Тьмы, из Предначальной Бездны явился злобный дух и закрыл Солнце и Луну, и во тьме люди забыли свои имена.
И потеряли друг друга во Тьме, объявшей Средний Мир. И разбрелись кто куда, забывшие имя, утратив-шив свою тропу.
Но Небесная Охотница, изгнанная злобным духом со своих Черных Лугов, на которых она преследует по ночам Небесных Гусей, Жеребца и Оленя, спустилась в Нижний Мир. И встретилась там со своим мужем, тоже ушедшим со своих Лазурных Полей из-за злобного духа. И они соединились. И Небесная Охотница родила двух братьев-близнецов.
И сказала она своим сыновьям: «Спуститесь на Землю и прогоните злобного духа назад, в Великую Тьму, в Предначальную Бездну.
Чтобы ваша мать могла вернуться на свои Черные Луга, чтобы отец ваш вернулся на свои Лазурные Поля.
Чтобы люди перестали блуждать во Тьме, нашли свою тропу, вспомнили свое имя…»
Многое рассказывал Армер о подвигах братьев-близнецов. И о том, как злобный дух все же внушил им рознь и вражду и один брат убил другого. И о том, как, раскаявшись, пошел он к своему отцу, и похитил корень жизни, и оживил своего брата. И о том, как был изгнан злобный дух, и их родители вернулись на свои небесные луга. А люди огляделись и увидели, что, блуждая во Тьме, пришли они в дальние края, в незнакомые места. И братья дали им эти земли и наделили их новыми именами. А потом ушли на Черные Луга, к своей матери… – А увидеть их можно? – спросил Нагу. – Да. Погодите, отвеселятся Снежницы, уляжется вьюга, прояснеют Черные Луга, – и я вам их покажу.
И вот они стоят втроем на окраине стойбища, под открытым небом. Нет Небесной Охотницы, ушла на свидание со своим Огненным Мужем (так говорят дети Волка). Льется свет Небесной Тропы, искрится снег в его сиянии…
– Вон они, Небесные Братья, давшие нам в Прародители Серого Волка, – говорил Армер, указывая на две яркие звезды.
Нагу запрокидывает голову, и видит, как один из братьев подмигивает ему, и слышит совсем рядом дыхание Аты. И вдруг на какой-то миг ее холодная щека касается его щеки.
И было еще одно, навсегда отделившее Нагу-подростка от малыша Волчонка. Главное. То, от чего чужое стойбище мало-помалу стало казаться ему едва ли не милее своего, родного.
Ата! С того самого мига, когда Нагу ощутил, как прикосновение, ее взгляд, увидел ее мягкие губы, дрогнувшие в неуверенной улыбке, все переменилось. Да, вот так, сразу, изменился и мир вокруг, и он сам. Уже тогда, за первой трапезой под кровом колдуна детей Волка, он понял вдруг, что не глазами замечает даже – чувствует каждое ее движение, помимо своей воли, помимо желания. И что это очень, очень важно. Самое важное. И что так оно и будет впредь: он, Нагу, и отвернувшись, будет видеть эту незнакомую девочку.
Понимал ли Нагу тогда, что с ним происходит? Не очень. Он знал твердо: такое недостойно мужчины; недостойно будущего сына Тигрольва. Сын Тигрольва, бесстрашный охотник на самых могучих зверей, не может унижать себя перед женщинами; никогда и ни за что на свете. Мужчина должен кормить тех, кто рожает ему сыновей, должен о них заботиться. И наказывать, если нужно: он – сильный, он – главный. Так учил его отец; так учила его сама жизнь в родном стойбище. И что же теперь, все это насмарку?
Получалось: он, будущий охотник великого Рода, оказался слабее какой-то девчонки. И самое страшное: ему это приятно. И самое досадное: она словно и не замечает того, что с ним творится. Первое время порой просто хотелось дать ей хорошего тумака. Да нельзя: здесь это не принято, он быстро понял. И еще понял потом: хорошо, что нельзя. Ведь по-настоящему-то ему защищать ее хотелось, а вовсе не обижать. Защищать от кого угодно: от хищников (даже от своего брата тигрольва), от лесного пожара, от чужаков, жаждущих крови… Уж не потому ли он и взялся за лук, чтобы не оплошать при случае? Сколько раз в полусне, прислушиваясь к легкому дыханию давным-давно спящей Аты, Нагу воображал, как его меткая стрела впивается точно в глаз невесть откуда взявшемуся Вурру — громадному медведю, о котором он слышал у общих очагов, из рассказов бывалых охотников. Как падает замертво, сраженный его дальним выстрелом, чужак-убийца, уже занесший над ней свой костяной окровавленный кинжал. Как… Да что там вспоминать? Дурачок он был, сущий дурачок…
Ата, тихая, ласковая Ата, – казалось, она и вправду ничего не замечает. С ним – как с Армером, как со всеми. Лишнего слова не скажет, только по делу: «Нагу, не поможешь мне лошадиную лопатку разделать?» Или: «Ой, у тебя на рубахе дыра. Можно, я зашью?» А посмотрит – словно по щеке погладит, так, что он только глаза опустит и покраснеет…
Вот уж чему действительно пришлось учиться – говорить с Атой и не краснеть. Первое время язык не поворачивался, чужим становился и звуки какие-то странные издавал: то хриплые, то писклявые. С Армером больше говорил – для Аты. Потом ничего, привык понемногу. Когда стал понимать: не смеются и смеяться не будут.
