— Ваши условия? — окликнул монстра Холмс, стараясь не удивляться — поскольку факт налицо, надо с ним работать.
Странный покойник гулко хохотнул и забубнил грубым, не слишком членораздельным голосом.
— Ты думал, что избавился от меня? Как бы не так. Если хочешь, чтоб эта жирная скотина продолжала жрать и бздеть, отдай ампулы, которые ты прихватил наверху. Друзья ж познаются в беде. И не вздумай ампулы швырять, иначе твой друг нырнет вслед за ними. Давай же, спускайся вниз, причем по-быстрому, меня ждут.
— На свидание что ли торопитесь? Красивые, наверное, у вас подружки. Сейчас прибуду, но сначала положите этого джентльмена в лодку.
Неупокойник снова достал бедную голову Уотсона, шарахнул по ней на всякий случай кулаком и кинул обмякшее тело в плавсредство. Холмс стал спускаться, стараясь, чтоб между ним и ожившим товарищем Протеем оставалась труба. Наконец его голова оказалась на одном уровне с зеленоватой башкой мертвеца.
— Тебя, может, пощекотать для живости? — предложил торопливый товарищ Протей.
— Щекотать бесполезно, лучше подержите меня за левую руку, чтоб я мог правую сунуть в карман.
— Не беспокойся, — мертвец вцепился в Холмса, однако и сыщик использовал левую ладонь, чтобы ухватить товарища Протея за правое ледяное запястье. После чего защелкнул одно кольцо наручников на левой свободной руке беспокойника.
— Я сейчас тебя разорву как газету, — пообещал мертвец.
— Не нервничайте, наверное, и вам это вредно. Тем более что растерзать вряд ли получится. Второе кольцо наручников замаскировано под мою ладонь, ту самую, которая сжимает вашу правую руку и является фальшивой. Таким образом, благодаря моей уловке вы прикованы к трубе. А я нет. — В доказательство Холмс свободно отплыл от трубы и спокойно забрался в «Стерегущего», где раскинулся отключившийся от событий Уотсон.
— Ты зря радуешься. Труба эта не доходит до дна, я сейчас нырну и освобожусь, а потом утоплю и тебя, и жирнягу, — пригрозил мертвец.
— Нырнуть-то вы нырнете, мистер загадка природы, а вот выныривать будет некуда, — Холмс резко погреб к отверстию резервуара, а потом сорвал чеку с противотанковой гранаты и уронил этот предмет в воду. Едва сыщик выбрался сам и вытащил бестолковое тело Уотсона, как в подземной емкости рвануло. Горячий бурун, вырвавшись наружу, швырнул обоих джентльменов на десять ярдов вдоль водовода…
Уотсон очнулся уже в машине и первым делом увидел мокрое, но довольное лицо Холмса. И, несмотря на головную боль, поинтересовался:
— Что это было? Почему товарищ Протей ожил? Разве покойники движутся?
— Практически нет. Так, иногда пробегутся немного, — успокоил компаньон. — Вовсе не ожил товарищ Протей. Просто сохранившаяся в нем костно-мышечная система получила извне мощный импульс, который как-то был преобразован в энергию химических связей. Что, собственно, и привело мышечные волокна в столь не понравившееся нам движение.
— Но откуда «извне», Холмс?
— Видно, Уолодька работал не только с магнитной аурой, создаваемой электрохимическими реакциями мозга, но и с некой «жизненностью».
— Душой?
— Дружище, я не стал бы называть это величавым словом «душа». Просто стоячая волна тонкой энергии, которая отвечает за правильное развитие тела. Трупу, конечно, стоячая волна не нужна, поэтому, приобретя самостоятельность, она группируется с другими подобными структурами. Не исключено, что именно из этого сложения волн и получается пресловутый темный астрал, известный по сочинениям господ теософов…»
На удивление, и в галлюцинации водка осталась водкой. А портвейн портвейном. Дамочка же подсела ко мне поближе, открыв глубины выреза на своем платье. Я же простер свою руку в ее сторону вдоль спинки дивана. Потом мы выпили на брудер(швестер)шафт. Я затянул это дело и вдруг почувствовал — пора активничать, имею же право воспользоваться своим личным миражом. Пока я обрабатывал художницу Любу руками, она меня даже поощряла изгибами и прочими страстными телодвижениями. Потом, правда, оказала формальное, я бы даже сказал, подбадривающее сопротивление. Это, когда ей снимали «налет культуры», то есть одежку. Разок даже попробовала улизнуть — в шутку.
Однако далеко дамочка не отбежала. Усевшись на мне сверху, вовсе уже не сопротивлялась, а стала прилежно трудиться, как служанка на строгом господине. И, кстати, проявила немало трудолюбия. Потом она слезла и пошла в ванну, я же в своем видЕнии еще ухитрился вздремнуть.
До той поры, пока меня не пнули тапком с острым носком. Хоть и видЕние, а ощущения неприятные. Еще мешали насморк в носу и першение в горле, живот побаливал и в сортир хотелось… Это в галлюцинации не должно присутствовать. Или получается кошмарнавтика какая-то. А художница стоит передо мной почему-то с очень злобным выражением лица. Хорёк, по сравнению с ней, просто дирижер Спиваков.
— Восемь лет тебе, подонок, восемь лет петушествовать будешь в зоне за надругательство над женщиной.
Вот так влип. Это точно не видЕние. Ну и стервь эта Любка. Грохнуть ее что ли? Но я ж никого еще не убивал, даже не стукнул, как следует. Если не считать моих видЕний. Или это не видЕния были вовсе? А не сесть ли нам как-нибудь за стол переговоров?
— Извини, я не хотел тебя обидеть-оскорбить. Всё наоборот. Может, нам как-нибудь уладить это дело полюбовно.
— И не надейся, зверь, твои полюбовные дела я уже испытала.
— А пятьдесят «штук» не устроят ли тебя, Любовь? Пятьдесят ведь кого угодно устроят.
— Ничтожный тип-козел-свинья, неужели ты думаешь, что мое унижение оценивается в какие-то пятьдесят деревянных «штук». Тем более и в милицию я уже позвонила. Через два часа, дрянь-мерзавец-зараза, ты должен мне выложить двести «штук». Тогда я тебя прощу. Менты появятся минут через семь, и я скажу им, что от потрясения забыла твои приметы, кто ты и откуда. Но если ты, падло-урод-скотина, захочешь увильнуть, я быстренько все вспомню. А теперь кругом, марш!
Я, похватав свои вещи и бумаги, скатился с лестницы, как Тунгусский метеорит, едрить его налево.
Когда я схватил эти двести «штук» трясущимися руками и помчался к подлюке-стерве-Любке, плохо мне было. Так хреново, что даже полегчало. Глаза, а затем мозги заволокло мутью, отчего я слегка впал в прострацию. Поэтому не сразу понял, что около Любиного подъезда собралась толпа. Подчиняясь роевому инстинкту, стал протискиваться, напирать и неожиданно вник в суть скопления народа. Интерес толпы был возбужден тем, что какая-то женщина покинула квартиру на восьмом этаже через окно кухни. Восьмой этаж — Любин этаж! Я проник еще дальше в бухтящую людскую гущу и пустил взгляд из-под чьей-то мышки. Лицо у трупа я не разглядел. И правильно — там мало что осталось. Но волосы, платье, отлетевшие туфли — все принадлежало художнице.
