– Расскажи, что с тобой было, – неожиданно для себя прошу я, – после того как ты слиняла в тот раз и больше мы тебя не видели.
И я слушаю историю маленькой девочки, убегавшей из дому, мотавшейся между опекунами и колониями, вечно пытавшейся вырваться на свободу – куда угодно, – пока ей это не удалось. Только оттого, что ее не поймали, ей лучше не стало. Вместо того чтобы терпеть издевательства опекунов и побои других ребятишек в колонии, она ночевала на улице и подбирала объедки в мусорных бачках. А потом умудрилась влюбиться в парня, который выгнал ее на панель, как только кончились деньги на жратву и на дурь.
Ни по голосу, ни по лицу не скажешь, что она себя жалеет. Просто рассказывает, как я просила, о том, что с ней было, и рассказ выходит не из веселых. Наркота, панель – неудивительно, что она не беспокоилась, а может, и вовсе забыла о маленькой сестренке, которую оставила дома.
Я начинаю что-то говорить о том, как этот ее Роб выглядел бы со вспоротым брюхом, если б попробовал наехать на меня. Сестра только головой качает.
– Просто ты храбрая, – говорит она. – Наверное, такой уродилась. А мне пришлось учиться храбрости.
– Нет, меня тоже Рози научила.
При этом имени мы обе на минуту замолкаем, но ни она, ни я не оглядываемся на груду камней за спиной.
– Мне никогда не везло с мужчинами, – нарушает молчание моя сестра. – Полагаю, это и неудивительно, после Роба с Дэлом и всех этих благословенных государством педофилов-опекунов. Наверняка встречаются и хорошие приемные родители, да вот мне они не попадались. И еще клиенты… – Голос у нее срывается, а в глазах такая потерянность, будто она снова там, в той жизни. Она ловит на себе мой взгляд и дергает плечом. – А после, – говорит она, – я сама устраивала себе неудачи. Во всяком случае, похоже на то. Кого ни выберу, оказывается женат, или гей, или еще хуже. И до близости ни с кем не доходило – я сразу захлопывалась в себе, и все тут.
– Твоя ошибка в том, что ты смешиваешь чувства с сексом, – говорю я ей. – Это забава, и ничего больше.
– Ты правда так думаешь?
– Да, и это мне помогало, – говорю я и, помедлив, добавляю: – Пока я не встретила Гектора.
И рассказываю ей. Забавно. Никому еще не рассказывала, даже Рози. То есть как у нас на самом деле было. Глубоко и нежно, как никогда прежде у меня не случалось и больше не будет наверняка.
– Как страшно! – говорит она, когда я заканчиваю рассказ о том, как он подставился под выстрел и как меня после того скрутило.
Она протягивает руку и кладет ее мне на плечо. Я знаю, ей с самого начала хотелось сделать что-нибудь в этом роде, а еще лучше, заключить меня в сестринские объятия, только мне этого не надо. Может, я и понимаю теперь, как она дошла до того, чтоб меня бросить, но никакого примирения устраивать не собираюсь.
Я смотрю ей в глаза, потом на эту руку, и она ее убирает, складывает ладошки на коленях, переплетя пальцы.
– И как же ты выбралась с панели? – спрашиваю я.
Она рассказывает мне про своего копа с подружкой-адвокатшей. Про то, как лежала на детоксикации. Догоняла школьную программу. Поступила в университет. Нашла друзей. Нашла настоящую жизнь. Все изменила.
Это у нее тоже выходит безо всякого надрыва. Безо всякого хвастовства. Просто рассказывает о себе. Когда она добирается до того, как ездила с этим своим Джорди в Тисон, чтоб меня разыскать, а нашла только пустой дом и горелый пень на поле, я невольно начинаю гадать, как сложилась бы моя жизнь, если б мы тогда встретились?
– Зачем ты сожгла дерево? – спрашивает она. – То же самое, что с картинами?
– Наверно…
Она кивает и отводит взгляд, смотрит мимо меня.
– Я не особенно горжусь тем, как старалась испортить тебе жизнь, – признаюсь я.
– Понимаю, – отзывается она. – Только то дерево было волшебное.
– Да, помню твои сказочки!
Она качает головой:
– Нет, правда волшебное. Я сама только сегодня узнала.
Она говорит мне о том, как этот смешной малый принес ей венок из волшебных цветов и веточек, чтоб ее вылечить, а она его на меня потратила. И как еще до того ее занесло в другое место: старую таинственную чащу, где ей встретилось то древнее божество. Забавно, я только к самому концу рассказа начинаю догадываться, что она, похоже, говорила с той же бабой, которая перехватила меня на обратном пути к жизни.
Ну теперь понятно, с чего эта хиппующая матрона так на меня взъелась. Я же спалила ее личное дерево.
– Я ее видела, – говорю я, когда Джиллиан Мэй заканчивает рассказ. – Перед тем, как проснулась здесь. Она и меня туда же затащила. Только мы с ней не поладили. Она вроде как во мне разочаровалась, ну и я ей сказала. Ежели она хотела, чтоб дела шли по-другому, могла бы сама постараться. Я хочу сказать, откуда нам, черт ее возьми, было знать, что за подарочек она нам всучила?
– Наверное…
– И все равно уже поздно, – говорю я.
Джиллиан Мэй качает головой:
– Мне кажется, никогда не поздно.
Ну да, будто я могу вот так взять и заново перевернуть свою жизнь после всего, что я совершила!
– Почему же у вас не вышло с этим Джорди? – спрашиваю я, переводя разговор на более твердую почву. – Тебя послушать, у вас с ним все шло как надо.
– Очень долго мы были просто друзьями, – отвечает она, – а теперь… теперь у него другая.
– Только не говори, что не сумела его окрутить!
– Я не могла с ним играть.
С минуту я обдумываю ее слова.
– Да, пожалуй, нельзя было, – признаю я.
Если представить, как она переломила собственную жизнь, я бы не удивилась, вздумай она осудить меня за все, что я наделала в своей. Но она, кажется, хочет только понять. Даже не пытается поправлять мою речь.
– А ты действительно… ну, убивала единорогов? – спрашивает она.
– Убивала… Мы же были волками. Волки так и живут. Охотятся. Убивают, чтобы есть.
Она кивает, но видно, что ей это не по душе. Не могу сказать, чтобы я ее винила. Теперь, когда я оглядываюсь на то, что мы делали – мы со стаей, – мне это тоже не особенно нравится. Конечно, волки должны охотиться. В диких лесах выживает более приспособленный. Только мы ведь не голодали. Гоняли всех этих тварей просто ради забавы и еще ради их хмельной крови. Им, понятно, без разницы, по какой причине мы их загрызли, но и нам с Рози, да и остальным, гордиться нечем.
Только теперь ничего не вернешь. Можно корить себя – я и корю, – но мертвых этим не оживишь.
И у нас с сестрой то же самое. Сколько ни упрекай себя, того, что было, не изменить. Никуда не денутся все годы, когда я ее ненавидела. Порезанных картин не склеишь. Сгоревшее дерево не воскресишь. И свою жизнь на ее здоровье не обменяешь.
