Да, прельстился, но пострадал не больше других. Зато морщится Илья, что затоптали поленицу, вздыхает Добрыня, а я бы змею эту безбровую сам хотел пощипать, ядовитые зубы вырвать. Легкой показалась бы ей смерть от войска, когда б узнала, что я ей готовил… Расходимся мы здесь с Добрыней: он вроде и считает, что нужно карать, но в то же время и брезгует. А я не брезгую. Не покараешь, не отомстишь — толку в жизни не будет. Если бы Добрыня скрепя сердце не карал и не мстил, а только думу думал или князьям советовал, и не знал бы его никто, и век бы он на княжеском крыльце стоял. А так — боятся меча и Силы Добрыни; только через боязнь эту князья его и слушают. Ладно…
Первым делом Ярослав снарядил погоню за Святополком с умным приказом — если много крови будет стоить, дело отставить, но все вызнать. Усталый отряд так и сделал.
Узнали: едва до западных рубежей дополз Святополк Окаянный, постоял на границе, пролил злую слезу и махнул воинам рукой — уходить из Русской земли. Тут его последние силы и оставили. Не мог уж на Коне скакать Святополк, несли его верные люди, и скрипел он зубами дорогой, и впадал в беспамятство, и всем богам молился. Потом телом окреп, зато разума лишился; вскочил на коня и понесся, крича, что погоня близко. Догоняли его воины — не догнали. На другой день все же настигли — пешком шел Святополк, конь пал под ним, шел, и оглядывался, и каждого куста. шарахался. Дали ему нового коня; он снова за своей спасаться. Так троих коней запалил Святополк, a oт страха своего не убежал. Надоело воинам возиться с безумным князем и бросили его, и понесся он, как лист осенний, в Моравию, надеясь в глухом месте спасти жизнь свою. Последнее, что о нем говорили — глухими лесами, не зная дороги, полумертвый от голода, несся Святополк, опасаясь преследования и мести.
Услышав все это, я понял — не жилец Святополк, и страх отомстит ему во сто раз сильнее, чем людской гнев. Так что про Святополка можно было забыть.
Про Волхва забывать не следовало, но было несомненным, что нам удалось выбить несколько клыков из пасти хищника. Долго подбирался он к престолу, плел вокруг Святополка сети — лет семнадцать плел. Положил Волхв лучшие годы жизни своей на неука своевольного, хорька в княжеских палатах. А теперь — сколько Волхву? Да уж лет шестьдесят будет. В такие годы пора либо о душе думать, либо на зиму берлогу искать, а не о престоле мечтать да о владычестве. Нет, на ущербе луна Волхва; может, и не нам окончить его злые дела: старость кончит. А может, старость в наши руки-то и предаст его годочков через несколько. Добрыня говорит: появится новый Волхв. Эх, Добрыня! Тебе бы только тревожиться! Сам знаю, не будет мира на земле, не такой землю боги создали, да надо радоваться, когда с одним врагом справишься. А о будущем думать — только дни свои сокращать. Может, до нового врага и не доживем вовсе. Налетит из степей с Востока какая-то зараза неведомая — и нет Алеши, и не смеется никто, и за девками не бегает, и в синенькое небо не смотрит.
Подожди, Добрыня, не кручинь себе и другим голову, дай погулять…
Илья тоже загрустил. Говорит Илья — старость идет. Идет, конечно; и Илье похуже будет, чем нам с Добрыней. Но не рано ли и ты, Илья, загрустил? Ты на богатырскую дорогу поздно встал, долго силы копил, может, дольше по ней и пройдешь? Святогор вон — до восьмидесяти с лишним богатырем был, правда, последние годы на покое, до тайн Силы добирался. Сила его и погубила… А потом что — конечно, невесело в Киеве на пиру сидеть, когда другие богатыри Русскую землю защищают; но ведь ты, Илья, всегда хотел быть старейшиной! Вот и будешь, и песни о тебе уже поют больше, чем о ком бы то ни было, и знает тебя народ, и всегда помнить будет. Но затосковал Илья. Сидел понурый, только пил много и хмелел до беспамятства, чтобы дурные мысли прогнать. Я-то что еще думал — не навела ли на него порчу поленица? Илья Силой не защищен, поленице раскрывался душою всей, дочкой называл, а по открытой душе удар нанести — первое дело, и никакими травами душу не залечишь. Я хоть и подбирался к поленице, и околдовала она меня, но попробовал бы я диковинного плода — и отвернулся бы. А Илья — дочка, дочка…
Когда одному из нас бывало плохо, прибегали мы к испытанному средству развеять грусть-тоску: выезжать в чисто поле и ждать, кто встретится, может, на подвиг наткнемся. И натыкались, бывало.
Сговорились мы с Добрыней, сказали Илье на пиру: — А не хватит ли нам бражничать да на Ярослава смотреть? И ему с нами неловко, и с нас хватит князя и престольных дел. Не поехать ли искать обычного богатырского дела — подвига, который за поворотом? Илья долго отнекивался, мотал головой — Нет, вы езжайте, а я уж здесь как-нибудь… Небось куском не обнесут, не прогонят Илью…
— Ты ли это, Илья?
— Я, богатыри, я… Проходит мое времечко, а может, уже и вовсе все вышло. Езжайте без меня.
Трудно было слышать такое, дико: как же мы — и вдруг без Ильи? Но чувствовали мы, что лукавит Илья, хочет, чтобы уговорили его. И точно: сдался.
— А может, ваша правда. Поехать развеяться, помахать мечом, степняку какому-никакому уши укоротить… Поехали.
Мы простились с Ярославом. Князь был озабочен делами, но смеялся: видишь, Илья, дал я зарок тебе, с тех пор рыбу и не ужу.
С легким сердцем выезжали мы из Киева. Престол пока непрочен, зато князь нашелся. А раз князь есть, престол свой он оградит, а мы поможем, если нужда такая будет. Разбит Святополк, окаянная забота последних лет. Отомщены Борис с Глебом. Волхв снова скрылся в какую-то нору (но если есть на свете справедливость, я его прикончу, а не кто другой! До сих пор уши горят, когда вспоминаю, как радовался тогда на Змеином!).
Хорошее время было на дворе. Не успело еще лето заветрить, свинцом небо обложить, воду остудить. Едешь — и жар идет от земли, и травы голову кружат, а в бор попадешь — так и не выходил бы никогда — сладко-пряный смолистый воздух тебя, как мушку в янтарь, в себя вплавляет. Соскочить с коня, упасть на рыжую хвою, закинуть руки за голову — ив небо смотреть, и смеяться непонятно чему, и с птицами переговариваться да не посылать в окно ночью стучать или зелье в котел сыпать — а так просто: чисто ли небо, сойка? Будет дождик или сушь простоит, сорока? А ты, сова, чего спишь, небось жирных мышей ночью накушалась?
А встретишь речку — так броситься в нее, и нырять. и плавать, а потом на песке греться…
А как до степи доедешь — так чихать радостно от пыльцы трав цветущих, что там в человеческий рост вымахивают, да дроф, да журавлей вспугивать, да перепелов стрелять и на костре вечером жарить. Недолгое лето в Русской земле, но когда в силу войдет — глаз не оторвешь. А зима придет — так что ж, в город податься, в окно дышать, дырочку растепливать, на девку смотреть, и в окошко — стук-перестук…
