— Умерла бы сама! Зачем убивать Ольви?!
— Я не боюсь смерти, — сказала когда-то цирюльница на привале. — Я свободна. Когда я умру — я покину этот мир. Ваши дрязги меня не касаются. Но я могу сделать подарок. Любому из вас. Каждый, кого я убью, освободится вместе со мной. Не веришь, монах? Одно движение — и ты узнаешь, что я права, а ваш Заступник врал вам.
— Она хотела избавить Ольви от страданий, — сказал Юлди.
Дака неожиданно закивала.
— Да, — сказала она. — Иргай говорил мне. Фатей говорил. Они тут бешеные. Наш народ мохнатых не любит, а эти вовсе как собаки кидаются. Ольви замучили бы. да. Врени спасла её. А они её убили. Если бы не Врени — ой-ой-ой, бедная моя доченька.
Она рванула с головы платок и разрыдалась. Юлди почувствовал себя совсем глупо. Утешать было нельзя, не тот они народ, чтобы их можно было утешать. Врени говорила когда-то, что незамужние девушки из этого племени с горя вовсе по земле катаются. Хорошо, что он этого не видел.
Знала ли Врени, что её убьют? Боялась ли она смерти в последний миг? Почему она, сделавшая столько добра, мертва, а он, грешный гордыней и самонадеянностью, жив?
Неловко постояв возле рыдающей женщины, Юлди пошёл по лагерю. Боль отступила и откуда-то монах знал, что она больше не вернётся. Не надо было больше прятаться в тесном вонючем шатре, справляя нужду только по ночам и с завязанными глазами. Ничего было не надо делать, всё делалось без него. Воля Заступника? Или других, неведомых ему богов?
Не потому ли, что он виноват перед Заступником, его совратила мёртвая ведьма из далёкой шёлковой страны? Ведь не его заслуга, что она отступила. Многие товарищи Юлди, бывало, выходя из стен монастыря в мир, уступали вожделению и похоти. Потом они возвращались, каялись, принимали епитимью и смывали свой грех трудами во имя Заступника. Не сам грех тревожил Юлди. Тревожила навязанность греха. Цивей ему не нравилась ни голая, ни одетая. Слишком хрупкая, слишком жеманная, слишком узкие у неё были глаза, слишком круглое лицо, слишком вкрадчивая улыбка. Чужая, чуждая, фальшивая. Мёртвая. Отвратительно было чувствовать свою беспомощность перед наведённым вожделением.
И это тоже его вина. Истинный воин Заступника был бы неподвластен ведьминым чарам. Он, Юлди, слаб, слаб душой, переполнен гордыней и суетностью. Что толку в телесной силе? Если бы она служила вере, но ведь она послужила одному только неверию…
— Хей! — налетел на него Фатей. — Зачем грустишь? Орлэ-хатун на пир зовёт! Пойдём, пировать будем. Про Клосэ-хакана рассказывать будем! Хвастаться будем! Хочешь — после пира драться будем! Ты оборотней поборол, здешних беков поборешь! Нас уважать будут! В дорогу подарки дадут!
— Я не хочу пировать, — отозвался Юлди.
— Нельзя, — твёрдо ответил Фатей, обнимая монаха за плечи. — Отказываться нельзя. Большая обида будет. Большой пир. Все мужчины будут на пиру. Не торопились, ждали, когда Ишэн всех вылечит. Все пойдут. И ты пойдёшь.
Он подтолкнул Юлди к центру лагеря, где стоял огромный обшитый шёлктом шатёр. С одной стороны стены у него были приподняты, так что любой мог заглянуть внутрь. Там на помосте сидела сухонькая древняя старушка в цветастом шёлковом платье и с огромной шапкой на голове, узкой и высокой. Что-то вроде эннена, какие носили знатные дамы в Тафелоне, только эннены были островерхие, а эта шапка заканчивалась плоской крышкой. И вуали с неё не свисало. По обе стороны от старушки стояли стражники с обнажёнными кривыми мечами. Вокруг помоста были разбросаны кожаные подушки — и внутри шатра, и за его пределами. Ближе к помосту на подушках сидели люди в длинных шёлковых запашных кафтанах, у каждого на голове — обшитая мехом шапка. Члены отрядов Увара и Янака подходили и рассаживались поодаль. Юлди успел заметить, что рядом с каждым тафелонцем сидит соплеменник Харлана: те понимали местный язык.
— Садись, — указал Юлди на подушку. — Сюда садись. Вот, Аким рядом сядет. Спросят, скажешь — писарь. Аким переведёт. На него смотри. Как Аким будет делать, так и ты делай. Про Заступника не вспоминай. Не надо.
Позаботившись о монахе, Фатей ловко пробрался между подушками к помосту, опустился на колени перед старушкой и вскоре уже сидел по левую руку от неё. Старушка ласково потрепала юношу по щеке и что-то шепнула. К шатру размашистыми шагами подошла немолодая женщина в такой же нелепой шапке, как у старухи. Юлди обратил внимание, что платье на ней короче, чем на старушке, и из-под него торчат широкие штаны, такие же, как здесь носили мужчины. Женщина подошла к помосту, ни на кого не глядя, и, не поклонившись и не сказав ни слова, уселась по правую руку от старухи.
Фатей поклонился женщине и завопил что-то непонятное на местном языке.
— Он говорит: Орлэ-ханум, Харлан-ага благодарит тебя! — перевёл Аким. — Ты наша мать, Орлэ-хатун, ты вернула нас к жизни. Олинэ, ты нам за старшую сестру, твоя забота помогла нам в пути.
Старуха снова потрепала Фатея по щеке и ответила.
— Орлэ-хатун говорит: спасибо, хорошие подарки. Порадовали старуху. Клосэ-хакан хороший. Она будет дружить с Клосэ-хаканом. Назад поедем, она ему письмо напишет. Пусть ей теперь всегда пишет. Надо будет Клосэ-хакану — Орлэ-хатун на помощь придёт. Пусть Клосэ-хакан сам в степь приезжает. Пусть помогает Джурону-хакану. Джурон-хакан будет ему старший брат.
— Клосэ-хакану? — слабым голосом переспросил Юлди. Заступник, спаси да помилуй! Фатей же от имени Дюка Клоса признал эту старуху сюзереном Тафелона!
Юлди оглядел сидящих возле помоста… баронов местной княгини? Они все одеты в шелка, но одежда их была в пятнах, как будто её вовсе никогда не стирали, да ещё и в заплатках, причудливых стежках, бляшках, пришитых где надо и где не надо, каких-то пёрышках, колечках, пуговицах… такой дикости монах не видел ни в городах язычников, ни в землях магнатов-оборотней. Между баронами засновали слуги, разнося плошки с каким-то белёсым напитком. Когда — не сразу — очередь дошла и до Юлди, он обнаружил, что напиток похож на молоко и пахнет терпкими травами. Юлди осторожно пригубил… было горько и почему-то солёно. Посмотрев на Акима, монах преодолел себя и отважно осушил чашку. Слуги немедленно её отобрали и принесли другую, наполненную бараньей похлёбкой. Юлди пришёл в ужас, обнаружив, что все вокруг запускают в свои плошки руки, шарят там в поисках мяса и невозмутимо отправляют выловленные куски в рот. Ложек в этом диком краю, похоже, не знали. Какой-то толстый барон вытер пальцы о свою одежду, потом облизал и снова запустил в плошку.
— Сначала мясо съешь, потом пей, — тихо подсказал Аким. — Да не кривись, а то они обидятся.
Мясо оказалось жилистым и невкусным. От души насыпав соли в молоко, местные повара, кажется, совершенно не подумали посолить похлёбку.
Никто ни с кем не разговаривал, только старуха что-то бормотала, обращаясь то к Фатею, то к дочери. Те коротко отвечали. Из отгороженной занавесом глубины шатра раздавалась грустная протяжная музыка. Собравшиеся бароны сосредоточено жевали мясо, время от времени поглядывая в соседние плошки.
Потом слуги принесли сладости, подозрительно похожие на те, которые Юлди пробовал на базарах Дарилики, и только после обнесли гостей вином, непривычно густым и терпким.
Тосты здесь провозглашать было не принято, и Юлди начал надеяться, что всё обойдётся и ему позволят мирно уйти и предаться на свободе своим грустным размышлениям. Но тут Фатей вскочил на ноги и снова что-то завопил, почему-то показывая на монаха и повторяя «Ретто». Юлди растерянно покосился на Акима.
— Фатей говорит: ты наш силач, — ухмыляясь, пояснил переводчик. — Говорит, ты мохнатого один можешь заломать. Говорит, кто не боится, пусть с тобой силой померяется.
Юлди покорно вышел из-под навеса шатра. Вместе с ним вышел какой-то высокий толстый барон, который скинул свой кафтан, скинул рубаху и закатал штаны до колена. Монах последовал его примеру. Проиграть он не боялся. Если он даже оборотней на лопатки укладывал, что ему степной барон?
